«Я здесь всего несколько дней, — думала Суман, — кто мне поверит? Вот поживу еще немного и тогда уж наверняка расскажу».

Несколько раз приходила в голову мысль: а не сходить ли к учителю Рам Дину? Но когда она все-таки рискнула отпроситься, управляющий забросал ее десятком вопросов и в конце концов не разрешил. Снаружи у входа стоял вооруженный охранник. Приют? Заключение. Она и сама не хотела выходить тайком. Она не хотела потерять доверия к себе.

В этой замкнутой, беспокойной и унизительной жизни у Суман была одна радость — малышка Мину, дочка Сохни. Девочке было около четырех лет. Она повсюду бродила за Суман, не выпуская из крохотных ручонок подол ее сари. Мину с интересом слушала сказки, которые ей рассказывала Суман, и часто оставалась ночевать у нее в постели. Суман всегда что-нибудь припрятывала для нее, умывала ее, купала, стирала ее платьишки, играла с нею. У нее было такое же худенькое личико, как у мальчишки-газетчика. Сохни, ее мать, не собиралась быть матерью, а вот родилась эта девочка. Иногда Сохни безжалостно избивала ее, и Суман дрожала от негодования и плакала вместе с ребенком. Однажды она хотела защитить Мину, и удар пришелся по запястью Суман. Рука долго болела, разбились стеклянные браслеты. Это была последняя память о доме, о матери. Теперь не осталось даже памяти.

Ночью, когда женщины стелили себе на полу, появлялась Мину, звала мать и, часто не находя ее, забиралась в постель Суман и оставалась у нее до утра. Иногда поздно ночью приходила Сохни, на ощупь пробиралась между спящими, спотыкаясь и задевая их впотьмах, добиралась до постели Суман, рывком подхватывала Мину и тащила к себе. Девочка капризничала, упиралась, но мать не обращала на это внимания. До Суман доносился резкий запах дешевых духов и вина, шаги Сохни были нетвердыми. После десяти часов вечера везде, кроме конторы, выключали счет. Поэтому Суман никогда бы не смогла в точности рассказать, как выглядела в такие ночи беспутная Сохни.

И вот настал день, когда приют должны были посетить известные в городе благотворительницы, жены министров, общественные деятельницы. В тот день все было вымыто и выскоблено до блеска. Канавы, заполненные гниющими отбросами, источали запах фенола, лестницы были уставлены цветами в горшках, дорожки во дворе присыпаны гравием, швейные машинки вычищены и смазаны. Женщинам приказали начистить обувь, переодеться в чистые сари. Приют оплатит все дополнительные расходы. На обед вместо одного овощного блюда приготовили два. Подали гороховое пюре и сладкий рис.

В тот день Суман закончила свои дела пораньше, вымыла и причесала Мину и послала ее на улицу, так как девочка должна была надеть гирлянды из цветов на шеи почетных гостей. А сама она направилась в кладовку за кухней, где хранился уголь, подтащила к окну два полных мешка, поставила один на другой, забралась на них и стала ждать. Окно было расположено удобно, отсюда она могла наблюдать всю церемонию.

Шурша шинами по гравию, к подъезду подкатывали роскошные автомобили. Иногда подъезжали коляски рикш и легкие крытые двуколки-тонги, но приехавшие на них предпочитали останавливаться за воротами. Они, очевидно, и сами понимали, что их честь находится в их собственных руках. Разве могли соперничать тонги и коляски рикш с великолепными машинами, стоявшими в ряд у подъезда? На лицах этих посетителей были написаны стыд и смирение, будто она просили прощения: «Что поделаешь, вы уж простите нашу вину, средства не позволяют иметь лучший выезд!»

Суман с удовольствием любовалась этим зрелищем. Каких только женщин не было тут! Они были одеты в дорогие, модные одежды, у них в руках были красивые сумочки, распухшие от банкнот, их уши и шеи были увешаны драгоценностями. На каждом лице — толстый слой румян и белил, на седеющих волосах были заметны густые тени хны. В сердцах у них — сострадание к своим беспризорным заблудшим сестрам, и неукротимое желание позаботиться о морали этих потерянных женщин, не имеющих близких. Бедняжкам, озабоченным стремлением исправить общественные нравы, пришлось даже оставить свои дома, бросить все — званые вечера, клубы, скачки, танцевальные залы, коктейли…

Но вот в ворота въехала машина, верхняя часть которой была голубая, а колеса ярко-красные. Но эта машина не остановилась у парадного подъезда, а развернулась и стала напротив окна кладовой. Суман сразу узнала ее. Машину вел юноша. Тот, тот! У него были рыжие, почти красные, волосы. Суман отпрянула от окна и заспешила вниз. Этого человека она видела здесь. Однажды часов в пять утра, когда она выходила, чтобы выбросить мусор, она видела, как он покидал приют. А сейчас на нем была тонкая, расшитая золотой нитью рубашка, темно-красные брюки из дорогого материала и модные остроносые туфли. Он вышел из машины, открыл заднюю дверцу и помог выбраться высокому толстому мужчине в одежде из грубой домотканой материи. К тому тотчас подбежал управляющий приюта. Одетый в грубую ткань господин снова опустился на свое место в машине. Потом с одной стороны от него сел этот молодой человек, с другой — управляющий Шадилал, и несколько минут они оживленно о чем-то беседовали, покачивая головами, после чего Шадилал направился к парадной двери встречать гостей, а юноша нажал на стартер и захохотал. Мотор взревел. И машина подкатила теперь прямо к подъезду. Суман успела выбежать к двери, ведущей во двор, когда машина с красными колесами остановилась перед приютом. Все гости встали, дочка Сохни вышла вперед. В руках она держала гирлянду, свисавшую до земли. Из машины, опираясь на трость, вышел тот важный господин, управляющий взял Мину на руки. Гирлянда очутилась на шее господина и закачалась у него на толстом брюхе. Все захлопали в ладоши.

Шарма, организовывавший встречу, совсем сбился с ног, но, к общему удовольствию, церемония прошла замечательно. Господин управляющий прочел длинный доклад, потом были речи гостей, а в конце объявили, что «Общество исправления женщин» жертвует приюту пять тысяч рупий. Некоторые почтенные дамы прихватили из дому узлы со старой одеждой. Читали имена жертвователей, и после каждого имени гремели аплодисменты. После встречи остались только самые именитые гости. Они соизволили откушать пищу, которую подают в приюте. До поздней ночи после отъезда гостей в приюте только и говорили о торжественном событии.

Наутро Суман проснулась позже обычного. Сквозь сон она чувствовала, что кто-то будит ее, но она так устала, что только поворачивалась и тут же снова засыпала. А когда ее принялись трясти, она все-таки приподнялась у себя на постели. И тут увидела, что перед нею стоит Шарма. Она принялась поспешно оправлять платье. Как он попал в это время в приют?

— Суман, — старик взял ее за руку и повел за собой, — Суман, мне нужно сейчас же поговорить с тобою.

Она встревожилась, но не посмела спорить. Старик вывел ее в другую комнату, положил ей руку на плечо и сказал:

— Суман, люди говорят, что ты была… м-м… падшей женщиной. Но я-то знаю, что из всех собравшихся здесь ты единственный честный и благородный человек. Так скажи мне правду, где Сохни?

Суман растерянно уставилась на него. Потом, не говоря ни слова, побежала к своей постели. Девочка безмятежно спала. Суман вернулась к Шарме.

— Ее девочка здесь, Шарма-джи. Спит на моей постели.

— Ее я видел, а вот Сохни исчезла. Мы не сообщали в полицию — не хочется позорить приют. Люди говорят, что она иногда разговаривала с тобой. А, Суман?

— Она где-нибудь здесь, Шарма-джи, — уверенно заявила Суман. — Разве может мать бросить своего ребенка?

— Суман, как ты еще наивна. — Печальная улыбка появилась на губах Шармы. — Из того, как ты отвечаешь, мне совершенно ясно, что ты действительно не знаешь, где Сохни. — Опираясь на палку, старик побрел к двери и, обернувшись, добавил: — Кажется, я недолго буду связан с этим приютом. Уже сейчас я не все понимаю здесь. Но меня не мучают угрызения совести — я сделал все, что мог. Об одном жалею — зря я привез сюда тебя, Суман. А выпустить тебя уже не в моих силах. Но запомни мои слова: если женщина хочет сохранить себя, сам царь демонов не сумеет справиться с нею.