— Ну что вы, что вы. — Он встал и проводил ее до дверей. Поднялся и Юсуф. Суман еще раз попрощалась с обоими и вышла.

Пробило десять. Но на улице еще царило оживление. У ворот рынка на Лайош-роуд при тусклом свете фонарей распродавали овощи, оставшиеся от дневной торговли. У подъезда кино ждали рикши, они полулежали в колясках, вытянув ноги на велосипедные седла, и бормотали песенки из кинофильмов.

У Суман были деньги, чтобы заплатить рикше. Но она все-таки пошла пешком. Она повторяла про себя каждое слово, сказанное доктором Рафиком. И чем больше она думала над его словами, тем острее чувствовала, будто снова отправляется в какую-то неизведанную дорогу, готовится стать на такой путь, о многих каменистых милях которого она не имеет ни малейшего понятия.

Она повернула к Назирабаду, кварталу кустарей, прошла мимо всех этих людей, которым ночь не отдых, вышивальщиков, которые и ночью шили золотом по тончайшему муслину, мимо штопальщиков, цветочниц, мимо хозяев дешевых харчевен и сновавших около посетителей ребятишек в грязных, засаленных рубахах, с тарелками в руках. Все это, как в калейдоскопе, промелькнуло перед глазами, и через несколько минут она дошла до поворота на Аминабад.

Теперь, чтобы добраться домой, ей нужно было идти прямо, а потом повернуть к мосту Джаолала. Она перешла на левую сторону улицы и тут неожиданно для себя остановилась. В витрине мануфактурного магазина, рядом с лавкой ювелира Рикхабдаса, висело сари того волшебного цвета, назвать который Суман не могла, но любила больше всех других цветов. Казалось, что в этом сари воплотилось все умение мастеров, веками выделывавших воздушные чандери[26]. Все беспримерные, непревзойденные образцы искусства, которые веками демонстрировала Индия в производстве тончайших тканей, воплотились в этом сари. Взгляд скользил по воздушной сетке из белых и зеленых нитей, и нельзя даже было определенно сказать — существует ли это сари в действительности или это лишь игра воображения. Сари заканчивалось золотистой каймой, о которую плескались волны этого изумрудного моря, покрытого нежными цветами. Разбросанные по кайме красные и белые капли переливались, как драгоценные камешки в кольце невесты.

Как бы она выглядела в нем? Она даже стала машинально притопывать ногой, ей показалось, что она танцует в этом сари. Она берет подол сари кончиками пальцев и оттягивает в сторону, и тут она как бы сливается с небом, нежной зеленью, растворяется в воздухе, кругом рассыпаются красные и белые драгоценные самоцветы, сотканная из золотых лучей сеть обволакивает все вокруг, с неба начинают срываться звезды и падают к ее ногам… А она все танцует, танцует, танцует… Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

И тут она увидела, что воздух и в самом деле стал зеленоватым, сари поползло и исчезло в проникшей в витрину руке, на запястье которой были золотые браслеты. Сари ползло и приоткрывало того, кто его снимал с витрины. Суман отпрянула в изумлении — перед ней за стеклом витрины стояла Сохни!

Суман машинально протянула вперед руки, руки, на которых не было украшений, и попыталась остановить Сохни. Но вместо того, чтобы дотянуться до Сохни, она сжала себе шею, на которой тоже не было украшений, и к горлу подкатил ком, а потом она почувствовала что-то холодное на шее и поняла, что это ее старая дешевая черная сумка из пластика, в которой бренчала мелочь.

…Сохни открыла сумочку, вытащила несколько новых, еще не смятых бумажек и протянула их продавцу, ее холеная рука взяла пакет с сари, и ее красивые золотые туфельки отправились к машине с красными колесами.

Голос Рафика звучал в ушах Суман:

«…Неужели вам не хочется, чтобы на вас было красивое сари, на ногах изящные туфли, в ушах, на шее и запястьях рук сверкали украшения, чтобы вы ездили в роскошной машине по фешенебельным курортам, чтобы в вашей сумочке не переводились деньги, чтобы вы могли купить все, что захочется… Вся беда в том, что цену, которую надо заплатить за это, вы лично считаете слишком высокой…»

Дрожащими руками она схватила себя за горло, и крик отчаяния замер у нее в груди.

«Сохни, Сохни, вернись! Это очень невыгодная сделка, ты расплачиваешься слишком дорогой ценой. Отбрось это золото, верни это волшебное сари, разорви в клочки и выбрось на ветер новые хрустящие деньги… Куда ты идешь, Сохни? Не смей садиться в эту машину».

Она вытерла полой своего ситцевого сари набежавшую на глаза слезу и пошла к дому. За поворотом к арсеналу улица не освещалась, и Суман стало страшно. Лучше бы она наняла рикшу. В этих переулках случались разные происшествия.

У нее с собой был фонарик, но он почти не светил. Суман шла ощупью и все-таки за углом наткнулась на что-то мягкое и живое, чуть не наступила на него. Она отпрянула, прижала сумочку к груди, сама прислонилась спиною к стене и замерла в испуге. Сердце стучало, казалось, оно вот-вот подкатит к горлу и выпрыгнет. Руки и ноги похолодели, одна туфля свалилась с ноги, когда она метнулась в сторону, и осталась лежать около того мягкого, что чуть заметно шевелилось около мусорного ящика.

Собака приподняла голову, посмотрела на нее, дружелюбно помахала хвостом и снова свернулась комочком у мусорного ящика.

Суман погладила ее и потянулась за своей туфлей. И тут она увидела, что у мусорного ящика, прижавшись к собаке, лежит ребенок. Суман так и застыла в оцепенении. Это же Мину!

Суман присела на корточки и посветила девочке в лицо. Девочка пошевелила рукой с зажатыми в ней пестрыми тряпицами, и рука снова бессильно упала на землю. Ну конечно же, это Мину.

Суман повесила сумочку на плечо и, обняв девочку обеими руками, подняла с земли.

Собака повернула к ней голову и уныло, с бесконечной тоской в глазах посмотрела на нее. Суман прижала к себе девочку, потом нагнулась и ласково потрепала собаку.

— Прости меня! Иди и ты с нами! Пойдем!

Собака медленно встала и побрела вслед за Суман.

Госпожа Сахават Хусейн искупалась, вышла на веранду, остановилась там под большим электрическим вентилятором и стала сушить волосы.

— Вернулись из Найниталя и сразу будто в ад угодили, — ворчала она.

Повар давно уже ждал на полу рядом с тахтой. Около него стоял лоток с мясом и овощами. Рядом с карандашом в руках сидела Нилам и переписывала груду грязного белья, которое собирались отдать в стирку. На другом конце тахты расположилась Нафис. Она копалась у себя в сумке, вынимала оттуда все лишнее, ненужное в городе и складывала горкой на тахте. У стены стояли — один на другом — два больших, еще не распакованных ящика, а рядом с ними на полу валялись развязанные узлы с постелями.

Госпожа села на тахту поближе к повару. Она глядела вниз, на лоток, и спросила:

— А курицу почему не купил? Зачем тебя послали из Найниталя на день раньше? Чем прикажешь кормить гостей, ведь сегодня у нас гости?

— Госпожа, мунши ничего не сказал мне про курицу, — оправдывался повар.

— Мама, я никак не могу найти флакон с духами. Нет ли его в твоей сумочке? — спросила Нафис.

— Я давно говорю, что наш домоправитель совсем из ума выжил. Сколько раз напоминала ему: приедешь, сразу же ступай на базар, в воскресенье можно недорого купить курицу… Нет. Дочка, у меня в сумке нет твоих духов… Нилам, а почему это постели до сих пор не вынесли просушить? Куда исчезли Гафур и садовник?.. Флакончик-то крошечный, куда-нибудь завалился. Посмотри в коробке с лекарствами… О чем это я?.. Да, этот мунши стал совсем никуда не годен. Нилам, ты, никак, собираешься отдать в стирку и это нейлоновое сари? Совсем ничего не соображаешь? После поездки в Найниталь ты стала очень рассеянная… Скажи мунши, чтобы купил курицу. Сама не ходи — занимайся обедом… Нилам, где мои ключи? Не эти, а та большая связка? Вот, полюбуйтесь на нее! У Салмана! Зачем ты отдала их Салману?.. Нашла флакон? Я же сказала, что валяется где-нибудь… О чем это я только что говорила? Да, скажи этой скрипучей развалине, чтобы сейчас же шел и не возвращался без курицы. Знать ничего не хочу…