На третий день после этого смешного происшествия со сгущенкой я напился. Как в худшие времена, до такого состояния, когда прошлое и настоящие смазывается в блеклую, завязанную сотнями узлов, спираль, а будущее представляется чем-то вроде склизкого, покрытого илом камешка, который катается в ладони. Не выдержав полуденной пытки — снова и снова, будто я оказался в кинотеатре, где заведовал безумный, выживший из ума киномеханик, я смотрел на свое отражение, запечатленное навеки в зеленом изумруде. Мыльные волосы, похоть, капающая, кажется, даже из кончиком пальцев, эти темные и отвратительные бусины яда… — я откупорил очередную бутылку вина, взял с кухни несколько апельсинов и заперся в своем чертоге. Как великий маг, заперший себя несокрушимым заклинанием на вершине своей магической башни из горного хрусталя. Я посмеялся над этим сравнением в духе раннего Апплетифы. Убийственную горечь собственного сарказма я приправлял кисло-сладким солнечным вкусом апельсинов и бархатной мягкой прохладой хорошего вина. Получилось весьма недурное блюдо.
Я сидел так часов шесть или даже более того. С каждой порцией вина я чувствовал, как мысли наливаются ртутной зыбкостью, это было бы приятно, если бы не было так отвратительно на душе. Я думал о себе. Я вспоминал все, что со мной происходило — за эти четыре года и не только. Я превратил себя на короткое время в маленькую Вселенную, за пределами которой ничего не существовало. Лишь только Галактики далеких воспоминаний, стыдливые млечные пути, завивающиеся змеями, астероидные поля страхов и с трудом различимые, быстрые, как огненные ящерки, кометы былых надежд и мечтаний. Вселенная под названием Линус ван-Ворт, весьма стылое и пахнущее старой плесенью местечко…
— Ты еще и краснеть умеешь! — расхохотался брат, — Ну и ну! Лин, ты чудо!
Кажется, я и в самом деле тогда покраснел. Брат стоял и смотрел на меня — с настоящим удовольствием, широко улыбаясь, словно нарочно поддразнивая меня. По сравнению с ним я казался угловатым и тощим. Мальчишка, стащивший чужой мундир.
Я старался отважно отвечать на его взгляды, но в них было столько силы и света — того, особого света ван-Ворт, который обладал даром очаровывать любого — что ни черта у меня не получалось. Как я ни храбрился, как ни выставлял вперед хлипкую грудь, все равно рядом с ним я был младшим братишкой, этаким вечным пажом.
«Очень красив! Очень! — болтала про меня прислуга старого замка, — Милый мальчик и, будьте уверены, из него будет человек!..» Это говорилось разными голосами, но всегда таким тоном, будто у меня была возможность вырасти не человеком, а тритоном. Про брата говорили иначе. Даже не говорили, никакие слова не могли облечь его, как не может грубая мешковина облечь вместо брони сверкающее тело многотонного и прекрасного космического корабля. На него просто смотрели — но как!
Сейчас, когда детство скрылось от меня за бесчисленными поворотами и подернулось той матовой и сладковатой на вкус пленкой, которая всегда накипает на старых воспоминаниях, я уже не могу точно припомнить тех взглядов. Но помню, что готов был отдать все — только чтобы на меня смотрели также…
Да, я завидовал ему. И любил его, хоть и понимал, что мне никогда не сделаться похожим на него. Такие как он, рождаются раз в тысячу лет и на таких как он движется История, как движется огромный грузовой транспорт на энергии мощных взрывов, толкающих его неповоротливую тушу вперед. Моему брату суждено было оставить свой след и всякий, кто знал род ван-Ворт, был уверен, что след этот намного переживет и Землю и Герхан. Из таких людей, как он, всегда получались непобедимые полководцы, гениальные ученые, ставшие бессмертными при жизни поэты, великие исследователи и правители. Судьба отлила его в форму ван-Вортов из того материала, которого на мою долю пришлись лишь обгорелые шлаки.
Детство мы провели вместе, на Герхане. Мы сроднились так, как только могут сродниться два мальчишки с парой лет разницы в возрасте. Что-то в нас, какая-то частичка, стала общей. Мы часто могли обходиться без слов и, если один из нас вдруг улыбался, другой всегда мог сказать, почему…
— Давай достанем лисенка! — предложил брат, — Смотри, какой рыженький…
На Герхан мы вернулись уже почти взрослыми мужчинами. Хоть я и был еще слюнявым подростком, достигшим как раз того возраста, когда хвалятся первыми дуэлями и скрывают первые прыщи, брат уже возмужал. Не только в лице, но во всем, в походке, в положении головы, в улыбке, уже был намек на какую-то начертанную между нами черту. Он уже стал взрослым.
У нас было немного времени. Мне еще предстояло закончить учебу в Академии, он же собирался в адъютанты к одному известному в то время флит-адмиралу. Это было началом блестящей карьеры, хотя он никогда не любил говорить на эту тему. Замок был в полном нашем распоряжении. Наши матери погибли давно, десять лет назад, а отец в том году никак не мог вырваться чтобы навестить нас.
Две недели на Герхане, когда, наполненные дыханием весны, открываются первые бутоны цветов и из-под земли подымается бесконечный частокол травы.
— Давай-ка прокатимся, братишка, — сказал как-то он, — Я знаю одно славное местечко неподалеку. Составишь мне компанию?
Он всегда знал славные местечки, мой брат. Помню, в то утро от него пахло по-прежнему, виноградом и вербой. Классический, но вечно модный аромат.
Мы заправили стоящие в ангаре антигравы. Они казались нам крошечными, эти легкие детские игрушки, на которых мы раньше носились сломя голову в изломанных каньонах и над верхушками деревьев. В детстве нам часто попадало за такие проделки. Теперь же мы с трудом оседлали их, под нашим весом антигравы опасно просели. Брат хохотал и клялся, что когда-нибудь, когда станет хотя бы лайн-адмиралом, притащит сюда небольшой ракетный суборбитальный крейсер. Будто не знал, что ракетный крейсер выжжет весь кислород в радиусе десятка гектаров за первую же минуту…
Нужное место мы нашли быстро, за прошедшее время ничего не изменилось в родовых владениях. Я помню как мы летели, две стремительные хищные тени, да изломанных силуэта на фоне гор. Мы неслись сквозь само время и ветер Герхана, эта вечно струящаяся ледяная фата, пропускал нас беспрепятственно в свои владения. Брат летел впереди, закладывая опасные, рискованные виражи, лента с его волос слетела и теперь они походили на сверкающее до боли в глазах огненное крыло неведомой птицы. Иногда он поворачивался чтобы убедиться, не отстал ли я и тогда я видел его лицо.
Мы летели долго. Пока, наконец, он не махнул рукой, подавая знак снижаться. Это была одинокая горная вершина, огромный каменный палец, вылезший из спутанного клубка леса у подножья. Она была очень стара, покрыта морщинами трещин и рыхлыми пятнами оползающих постепенно пород, грозящих в один прекрасный день обернуться знатной лавиной. То там, то тут из нее торчали антеннами небольшие сухие деревца, такие тонкие, словно солнце долгие годы выкачивало из них все соки.
Брат не ошибся, отсюда открывался прекрасный вид. Я видел густые лебяжьи перья облаков, приклеившиеся к небосводу и едва заметно шевелящиеся, лазурный отблеск солнца над самой чертой горизонта и, где-то невероятно далеко, как на другом берегу бесконечного моря, фамильный замок ван-Вортов.
Мы опустили машины на самой верхушке, покорные антигравы замерли, прижавшись друг к другу раскаленными от долгого полета боками.
— Я здесь не был, — сказал я.
Он стоял рядом, задумчивый, пахнущий виноградом и вербой, златоволосая статуя на вершине мира.
— Я хотел показать тебе это место, Лин, — тихо сказал он, становясь рядом со мной, — Это самый высокий пик в северном полушарии. Две тысячи четыреста метров.
Я посмотрел на альтиметр антиграва — если брат и ошибался, то лишь на пару десятков метров.
— Ты ведь был здесь, да? — спросил я, но вопросительного тона не получилось.
— Конечно.
Он был здесь и не раз. Он наверняка сидел над самым обрывом, подставив лицо ветру так, как я подставляю его сейчас, двенадцать с лишком лет спустя на совершенно другой планете. Он видел эти облака и его глаза провожали их. Он видел лазурную тень горизонта. Пик пропитался его запахом, но это не был аромат винограда и вербы. Это был запах одиночества. Тревожный и трепещущий, как ветер перед ночной грозой.