Почему-то я очутился на полу, на одну руку мне навалилась Еленина мать, на другую какой-то парень – кто такой, до сих пор не знаю, а бабушка, родоначальница всей их медицинской династии, вливала мне в рот какую-то транквилизаторную дрянь.

Бушевал я недолго. Впал в летаргию. В это время вышла моя книга о Лох-Нессе, я еще раз съездил в Англию, работал в одном НИИ, хотя какая там работа, все как в тумане. Должен был еще раз лететь к Расселу в Лондон, но не выпустили.

Да, каюсь, пил. Деньги были, что бы и не пить? Бросал, начинал снова, осень, зима, весна; ходил на службу, а держали меня только потому, что я «тот самый Синельников». Приходил, уходил, никого, ничего. Вот Варвара письмо и прислала. Но, кажется, в Глубинной или какой там книге кто-то против моей фамилии поставил точку, и жизнь моя заглохла, словно этот винегрет из запчастей, на котором я ехал. У него колеса на спицах, вот и представьте. Логически рассуждая, мне бы самое время помереть. Но, видно, и впрямь вышла опечатка. Я выплюнул догоревший до фильтра окурок, встал и взялся за капот. Но вдруг кольнуло.

В наше время есть классическое объяснение, отчего зажигание выключается без всякой видимой причины. Объяснение самое что ни на есть синельниковское – есть теперь такое выражение. Только я подумал про это, сразу мне стало нехорошо и тошно; я оперся на самоварные эти ручки над радиатором, потом повернулся, не поднимая головы, и смотрел на траву и свои стофунтовые «доминионы». Потом все-таки взглянул на небо.

Чуть не заплакал, да можно сказать, что и заплакал. Ну не знаю я, не ведаю, за какие такие грехи все это на мою голову; какой я такой особенный человек, чтобы мне вот так, не жалея сил, жизнь ломать. Сел снова за руль, подергал еще разок зажигание. Как же. Сейчас тебе.

Спускалась эта штука довольно быстро, и по краям кое-где светилась. Ни на какую тарелку, блюдце, стакан похожа не была, лепешка лепешкой, и размером никак не меньше этой поляны, на которой я стоял, то есть километров за пять ручаться можно.

Вот зависла, и ближе к центру зажегся вроде как прожектор, в землю уперлась колонна молочно-белого света. Из нее вышли двое и скорым шагом направились ко мне. Идти им было метров семьдесят, и за это время я на удивление много успел передумать. Роста они были каждый метра за два, сложены как боги, все с ног до головы залиты в какую-то черную блестящую пленку. Лиц нет. То есть что-то есть, будто бы маска, точно такая же черная как и все, без всякого перехода.

Первое, что пришло в голову: какой я там ни есть – а я так себе, ничего, с этими двумя лбами мне не совладать. Они шли так целеустремленно, что с первого взгляда все было ясно: я сын агрессивной планеты, и агрессию мы тут все чуем за версту.

Мысль вторая была такой: а не бог ли с ним со всем? Елены больше нет. Мне незачем больше быть умным, храбрым, оригинальным или еще каким. Пусть себе эти волкодавы сейчас возьмут меня под белы руки и везут куда хотят.

Третья мысль была совсем уж неопределенная. Вдруг Елена с того света что-то да видит? Да нет, даже не то, а просто, если я сейчас сдамся без боя, это, может, подтвердит, что тогда, в то шотландское лето она была права… Всеславин на моем месте точно или драпанул бы без оглядки, или сидел, открыв рот. Слишком хорошо его в детстве кормили.

Тут они подошли, и один взялся за ручку двери. Ладно. Нет, Елена, никакой апостол Петр не посмеет сказать тебе, что Володя Синельников сплоховал в свой смертный час. Я толкнул дверцу, выскочил, и что было сил заехал в морду тому, что слева. Чернота у меня под костяшками подалась и чмокнула, потом мир погрузился во мрак и, как зажигание, я отключился.

Сколько витал в эмпиреях, не знаю. Когда пришел в себя, вижу – влип. Лежу кверху брюхом на каком-то постаменте в чем мать родила, не чувствую ни рук, ни ног, ни вообще чего, и даже вроде вижу себя откуда-то сверху.

Возле стоял старичок в белой водолазке – лысый, на висках – седые патлы, как крылья, кончик носа сплющен, как у удава, взгляд ехидный. Давешний черный лось возвышается невдалеке. Второго не видно.

– Так, – сказал старичок, поднял брови и улыбнулся. – Добрый вечер. Полагаю, дорогой Хаген, что вы готовы были встретить кого угодно, только не меня. Увы, увы. Это я.

Прошелся взад-вперед, сцепив руки за спиной.

– Не стану уверять, дорогой Хаген, будто от нашего теперешнего разговора что-то изменится в вашей судьбе. Нет. Как ни грустно, ничего не изменится. Но поскольку вам в некотором роде уже все равно, думается, вы не откажетесь ответить на несколько моих вопросов. Что? Ах, да, простите старика.

Он махнул рукой в сторону, и ко мне вернулось ощущение, что у меня снова есть гортань, язык и прочее. Но все ниже связок продолжало отсутствовать. Ото всей этой чертовщины я настолько обалдел, что, прокашлявшись, только и нашелся что сказать:

– Ты, я вижу, вредный дед. Он радостно захихикал:

– Да-да-да, именно вредный. Но у нас нет причин затягивать…

Он не успел закончить, а я не успел собраться с мыслями, как к нему подошел чернявый долдон и наклонился к уху. Оба тотчас же вышли – куда, не разобрал. Скоро, впрочем, вернулись, и дедок сызнова было начал:

– Обстановка, любезный Хаген…

Но едва я открыл рот, чтобы сказать: «Какой я тебе, к черту, Хаген, старый хрыч», как где-то загудело. Оба – опрометью – вон. Через секунду раздался такой вопль или, скажем, вой, что хоть у кого волосы встали бы дыбом, оборвался, и наступила полная тишина. Одновременно кончилось мое парение в пространстве – вернулось ощущение бренной плоти, я пошевелил пальцами, помассировал бицепс и свесил ноги со своего катафалка. Н-да. Старичок-то мрачный.

Хорошо. Осмотримся. Вполне нормальная комната, правда, мебели никакой, потолок светится. На стене – черная завитушка, напротив – валяется узел. Что-то мне знакомое. Спрыгнул на пол, подошел, развернул. Мои джинсы. Остальное, по-видимому, рассеялось в вакууме. Оделся.

Пойдем дальше. Потрогал завитушку на стене. Что за черт – рука проскочила куда-то насквозь. Но никто не откусил. Пролез целиком.

Оказалось, дверь.

Я стоял в бесконечном, круглом по сечению коридоре на красном губчатом покрытии. Направо эта труба уходила в кривую бездонную перспективу, налево… Налево, в двух шагах от меня, под прямым углом друг к другу, лежали оба мои приятеля.

Недалеко ушли. Старик примостился вдоль, склонив голову к плечу, и стеклянным взглядом смотрел в просторы. Долговязый устроился поперек. Ноги его заехали на покатую стену.

Картина. Я какой-никакой, но врач. Здесь все ясно. Я подергал себя за губу. Хаген. Кто такой Хаген? Идиотская ситуация.

Неизвестно, что бы я придумал, но тут объявился третий персонаж. Я обернулся. Позади стояла женщина невероятной красоты и смотрела на меня глазами, полными ужаса.

Я почувствовал усталость. Что чересчур, то чересчур. Мне захотелось прилечь. Она была высокая шатенка с умопомрачительной фигурой; на ней был светлый комбинезон, сидевший как перчатка, так что если речь шла только о приличиях, без него вполне можно было обойтись; на длинной шее – серебряная цепочка.

Ее трясло от страха. Она попробовала улыбнуться, но на полулыбке повернула обратно, поправила серьгу, похожую на шестисотрублевую чешскую люстру – самоцветы полыхнули разноцветным жаром – прикоснулась к волосам, и наконец отважилась сказать:

– Здравствуйте, Хаген.

Так. Снова-здорово. Переплет. Что отвечать?

– Ты кто такая?

– Элизабет Шелтон.

Элизабет Шелтон. Кто бы мог подумать. Мысли вертелись как белки в колесе – на большой скорости и на одном месте. Вот бы сказать сейчас: «Я такой-то страшный Хаген, всем недоволен, везите меня немедля обратно и положите, где взяли». Нет, не пойдет. Годы мои не те. Господи, ну и дребедень.

– Элизабет, где тут у вас центральный пост, пульт управления и вообще ходовая рубка? Покажи-ка мне.

Едва я все это сказал, как меня окатило ледяной волной – а вдруг мы уже на какой-нибудь Дельте Ориона, откуда обратной дороги нет? Но Элизабет кивнула с большим облегчением, потому что затянувшаяся пауза явно поставила ее на грань инсульта, и мы двинулись по коридорам, ходам-переходам, мимо всяких чудес, и пришли в этот центральный зал.