За годы резидентской деятельности Экхольм много наслышался о капитане: его считали мастером по снабжению диверсантов всевозможными хитроумными штучками. Впрочем, Экхольм знал про все провалы капитана Халапохья: невзорвавшаяся адская машина, своевременно обнаруженные советскими разведчиками фугасы, термитные бомбы, вспыхнувшие не там, где было задумано. Давно Экхольм мог разоблачить самодовольного капитана, но считал это невыгодным для себя. А теперь, получив приглашение к русским, он припомнил все.

Русские извлекли фугасы почти из всех жилых домов. Черт с ними: Халапохья расставил в домах множество ложных мин. Главное, чтобы русские не нашли заряды, заложенные в порту, на хлебозаводе, железнодорожном узле и под водонасосной станцией. Там, на водокачке, двое суток сидел запершись один артист своего дела, давний спутник Халапохья, — он впустил матросов в башню только на третьи сутки и жестами, притворяясь незнающим русский язык, убедил их, что не хочет и не может расстаться с местом, где трудился всю жизнь; привели переводчика, попросили этого агента объяснить устройство механизмов — вот этого-то он и не знал, матросы прогнали его, и теперь они хозяйничают там сами, без надзора. Воды пока нет, но насосы они, конечно, освоят. А вот найдут ли заряды, сработают ли заряды на этих главных объектах? Докопались до них русские или нет?..

Экхольм уже жалел, что предложил русскому комиссару устроить штаб-квартиру на даче Маннергейма. Капитан Халапохья заминировал дачу особо сложной адской машиной, конструкция которой была его гордостью. Рассчитали, что взрыв произойдет после отъезда финнов и все русское командование, вся комиссия, которая намерена предъявить в Хельсинки претензии за разрушение порта и других объектов, — все они будут уничтожены. Но что, если дача взлетит на воздух не завтра, а сегодня, в час, когда Экхольм усядется за стол с комиссарами?

Халапохья походил на крепкую ломовую лошадь. Низко посаженная на широкие плечи голова, такая же квадратная, как и все туловище, серое, непроницаемое лицо, тяжелый взгляд — все это сейчас раздражало Экхольма. Халапохья извлек из кармана маленькую записную книжку и монотонно произнес:

— Фугас поставлен в ноль-ноль часов двадцать две минуты двадцать второго марта. Проверен миноискателями русского типа. Никаких признаков минирования не обнаружено. Рассчитано, что русские, поселившись на даче, затопят камин…

— Это я знаю и без вас, — перебил Экхольм. — Докладывайте наблюдения.

— Слушаюсь. Русские поселились в даче двадцать второго марта в двадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени. Двадцать второго марта в двадцать один час двадцать одну минуту был отмечен дым. Дым шел из первой трубы, следовательно, топили не камин, а…

— Короче. Когда начал действовать механизм?

— Механизм начал действовать двадцать четвертого марта, когда из второй трубы появился дым — и, следовательно, можно считать, что был зажжен камин…

— Время?

— Двадцать три часа тридцать шесть минут.

— На сколько суток установлен часовой механизм?

— На восемь суток.

— Они топят камин каждый день?

— Не имеет значения, господин полковник. Тепловому воздействию фугас не подвержен. Только часы.

— Следовательно, действие произойдет сегодня?

— Так точно, господин полковник: в двадцать три часа тридцать шесть минут.

— Вы уверены, что дача не взлетит на два часа раньше?

— Если фугас взорвется, то он взорвется вовремя.

— Не хвастайте, капитан. Я отлично знаю все ваши провалы. Вам известно, что в девятнадцать ноль-ноль на даче банкет?

— Так точно. Постарайтесь уйти не позже двадцати трех часов.

Халапохья опустил глаза. Он ненавидел всех шведов — от маршала Маннергейма и своего начальника генерала Хейнрикса до этого стяжателя Экхольма. Именно шведов он считал виновниками того, что всю свою жизнь служит иностранцам и к сорока пяти годам он, участник путча в Лапуа, стоит на несколько ступеней ниже в чине, чем этот трус, который привык загребать и чины и марки чужими руками. «А если ты, шведская морда, и взлетишь сегодня вместе с рюссами, невелика беда, — размышлял Халапохья. — Одним шведом на финской земле будет меньше».

— Дрезину приготовить к двадцати двум часам, — с подозрением глядя на Халапохья, сказал Экхольм. — А вы, капитан, пойдете на банкет со мной.

— Слушаюсь! — Халапохья спрятал книжечку и вышел.

В назначенный час Экхольм поднялся на веранду дачи и с минуту постоял у двери. Где-то рядом шумел движок. Дача была ярко освещена. Мимо Экхольма пробежали какие-то русские. «Сколько их поналетело за неделю!» Еще так недавно Экхольм принимал на этой даче гостей из европейских столиц, а теперь он сам гость, гость у советского комиссара. «Как трудно выиграть год!» — вздохнул Экхольм и решительно вошел в дачу.

Комиссар сразу же пригласил его в гостиную, где стоял длинный, обильно, но неумело накрытый стол. Прав маршал: у этой расы иные нормы культуры. «Слишком много света! — зажмурился Экхольм. — И душно. Не умеют топить камин…»

В камине потрескивал костер из свежих сосновых дров. Пахло хвоей и дымом. Ветер, гудя в дымоходе, гнал в комнату дым.

— Русские любят все переделывать по-своему, — заметил Экхольм. — Вопреки традициям этого дома, мы сегодня ужинаем не в столовой, а здесь.

— Вы так расхвалили этот уютный уголок, что я решил доставить вам удовольствие, — учтиво сказал Расскин. — Прошу вас сюда, господин полковник, поближе к огню. Этот камин, господин полковник, неплох. Действительно, как вы говорили, здесь все устроено в английском стиле.

— Да, да, англичане умеют жить, — усаживаясь рядом с комиссаром, сказал Экхольм. — Но камин лучше топить сухими дровами.

— Не все сразу… — рассмеялся Расскин. — Научимся и камины топить.

— Капитан! Почему вы так далеко? — воскликнул по-фински Экхольм, заметив, что Халапохья садится ближе к двери. — Извините, господин комиссар. Капитан слабо знает русский язык, хотя и является старым другом России. Прошу, капитан, садитесь рядом.

— Очень приятно находиться среди друзей, — Расскин переглянулся с Репниным и наполнил себе и соседям рюмки. — Я не сомневаюсь, что в Финляндии много друзей нашей страны, и предлагаю тост за дружбу!

Финны поддержали тост.

— Из-за одной русской водки я готов всегда дружить с вами, — пошутил Экхольм.

— Что же вам мешает?

— С тех пор как у нас отменен сухой закон, помехи устранены, — в том же шутливом тоне ответил Экхольм. — Всегда и всему предпочитаю вашу водку.

— Ну, тогда повторим!

Экхольм прислушался. Ему почудился мерный тикающий звук. Он поставил рюмку на стол и покосился на старые настенные часы. Часы зашипели и пробили: «Раз, два…» «Восемь, ровно восемь, — насчитал Экхольм. — Столько же и на часах в трубе. Есть ли там стрелки? Впрочем, какая разница — есть там стрелки или нет…»

Он рассеянно заговорил о климате Ханко.

— Летом здесь будет замечательно, — сказал Расскин, отвечая на вопрос, нравится ли ему полуостров. — Я люблю северное лето.

— Северное лето привлекает сюда людей из дальних стран. Тут отдыхал весь дипломатический корпус.

— И как будто даже представитель Японии? — спросил Репнин, сидевший между Экхольмом и Халапохья. — Меня, признаться, удивила токийская газета, найденная в одной из пустых дач. Откуда она сюда попала?

Халапохья ломаным русским языком лениво произнес:

— Азиаты любят Балтийское море.

— Особенно морские атташе, — вставил Репнин. — Скажите, пожалуйста, — я не знаю финского языка и потому не смог прочитать надписи, — что это за обелиск на берегу бухты?

— Памятник погибшим немецким солдатам, господин лейтенант, — внушительно ответил Экхольм.

— Вы имеете в виду десант фон дер Гольца?

Экхольм подтвердил:

— Обелиск поставлен в честь десанта в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

— Но ведь это были войска оккупантов?

Экхольм насмешливо посмотрел на собеседника.

— Воинская честь независима от политики, лейтенант. Я могу привести убедительный для вас пример. Эту дачу вместе с вашим покорным слугой в январе хотел сжечь советский летчик. А мы похоронили вашего летчика с почестями. При оружии. Хотя он наш враг. — Довольный своим ответом, Экхольм предложил выпить за русского героя.