Расскин всегда испытывал душевный подъем, когда попадал в Смольный. Точно такое же чувство он пережил однажды на палубе «Авроры», когда впервые увидел орудие, из которого в Октябрьскую ночь стреляли матросы. Длинные гулкие коридоры Смольного были памятны ему по фильмам революции. Он не мог пройти по ним спокойно, по-деловому, как шел по коридорам штабов или других учреждений: ведь здесь работал Ленин.

Возле каждой двери Расскин замедлял шаг, вглядывался в стены, в каждый предмет в комнате, в которую попадал, словно надеялся увидеть, открыть нечто необычайно дорогое его душе.

Его сразу провели к члену правительства. Сумятица ночи, все, что тревожило его в пути из Кронштадта в Смольный, отошло куда-то в сторону как мелкое, незначительное.

Член правительства отдернул штору на стене за письменным столом и пригласил Расскина к большой карте нашего государства.

Алая шелковая лента, натянутая на красных флажках, обозначала новую границу страны — от Финского залива до Баренцева моря.

Наверху, у Баренцева моря, лента отделила полуострова Рыбачий и Средний. Древняя Печенга — выход в океан — остается у финнов. Расскина интересовала балтийская граница, флажки на островах Финского и Выборгского заливов: на Готланде, Сескаре, Койвисто — там зимой матросы высаживались десантом, острова и батареи на них отходят к нам, те батареи, по которым в декабре трижды вели огонь главные калибры «Марата» и «Октябрьской революции», и те острова в Финском заливе, на которых вечно торчали иноземные разведчики, следя за строительством новой базы флота в Лужской губе.

— Гангут наш? — Расскин нагнулся, заметив флажок на перешейке полуострова Ханко — юго-западной оконечности Финляндии; на карте под финским обозначением — Ханко — стояло шведское: Ганге-Удд. Для Расскина роднее и значительнее звучало русское название — Гангут, которым окрестил полуостров Петр Первый в 1714 году — в год победы российского флота над шведским. Недаром на флоте говорят, что в честь этой победы синий воротник русского матроса украшает первая из трех белых полосок: Гангут, Чесма, Синоп.

— Да, Гангут получен в аренду на тридцать лет, — подтвердил член правительства.

— Значит, в апреле за «Ермакам» на Гангут!

— В апреле?.. Ханко надо занять через десять дней. Двадцать второго марта. Да, товарищ Расскин. Нам необходимо немедленно занять полуостров Ханко и строить там передовую базу. Лужская база теперь остается в тылу. Там, у выхода из залива, на южном берегу, мы осваиваем базы в прибалтийских странах. Гангут — северный фланг позиции. Это дальние подступы к Ленинграду. Надеюсь, вы, как политический работник, понимаете, чем озабочена партия. Надо издалека прикрыть страну на случай внезапного нападения. Надо скорее выйти на простор, в открытую Балтику. Флоту придется высадить туда десант.

Расскин подумал: «Не с ледоколами же идти?.. Льды тяжелые. За десять дней не справимся…» Он вспомнил, что лыжные отряды моряков находятся на Хельсинском направлении.

— Можно бросить туда наших лыжников? — предложил он.

— Нет, через Финляндию нельзя, — сказал член правительства. — В полдень конец войне, и с Хелвсинского направления мы уйдем.

Заметив, что Расскин помрачнел, член правительства внезапно в упор спросил:

— Вы, кажется, не совсем довольны условиями мира? Вам, кажется, мало, товарищ бригадный комиссар?

Расскин молчал. Ему действительно казалось, что все это полумеры, что проблема безопасности Ленинграда так и остается нерешенной.

Член правительства взял со стола пухлую пачку отпечатанных на машинке листов и протянул их Расскину:

— Садитесь. Почитайте-ка вот это. Вам станет яснее, почему надо торопиться.

Это была сводка последних сообщений иностранной прессы и радио. Париж, Стокгольм, Лондон, Нью-Йорк передавали содержание антисоветских выступлений Чемберлена и Даладье в палате общин и в палате депутатов. Оба политика, столь сговорчивые и уступчивые в Мюнхене, когда речь шла об оккупации Гитлером Чехословакии, теперь выступали крайне воинственно, раздраженные одной лишь мыслью о возможности мира на Востоке. Чемберлен угрожал двинуть через Скандинавские страны в Финляндию стотысячный экспедиционный корпус. Даладье заклинал Маннергейма не заключать мира с Советским Союзом, обещая немедленно под охраной английского флота отправить в помощь Финляндии пятьдесят тысяч французов. Послы западных держав в Осло и Стокгольме настаивали на праве транзита войск через Скандинавию; шведы и норвежцы не пошли на это — они помнили о предупредительной советской ноте по поводу вербовки «добровольцев» на финский фронт. Вся эта возня объяснялась просто: сорван тщательно разработанный капиталистами план поворота мировой войны на северо-восток. На это они затратили десятки миллионов долларов, уйму оружия, самолетов, силы дипломатии, пропаганды — и не вышло. Опять мировая война отброшена от советских границ. Надолго ли?..

Расскин понял, что мир с Финляндией — это и победа и передышка. Пауза перед чем-то большим и очень грозным.

Член правительства показал ему те строки договора, в которых говорилось о задачах Ханко: создать базу, способную оборонять от агрессии вход в Финский залив.

— Вы назначены комиссаром базы, — сказал он Расскину. — Отправитесь самолетом. В этом году база должна принять боевые корабли. Как моряки называют вахтенного на носу корабля?

— Впередсмотрящий! — вставая, ответил Расскин.

— Запомните: Гангут — впередсмотрящий Советского государства на Балтике. И пока это единственная наша база в открытом море. Ну, желаю вам успеха, — пожимая Расскину руку, сказал член правительства и с улыбкой добавил: — Товарищ впередсмотрящий!.. «Прямо по носу бревно!» — так кричат вахтенные?

— Бывает иначе: «Прямо по носу мина!»

— Вот и смотрите, чтобы ни бревен, ни мин не было на пути нашего корабля.

Расскин вышел из Смольного и сказал шоферу:

— В Кронштадт. На линкор.

Десять дней спустя на Особом аэродроме снятый с финского фронта пехотный батальон грузил в кабины тяжелых бомбардировщиков ТБ-3, переоборудованных под транспортные самолеты, оружие, ящики с патронами, баяны, лыжи, вещевые мешки.

Комендант аэродрома в белом, комбинезоне переходил от самолета к самолету, покрикивая на солдат аэродромного обслуживания, вместе с ним назначенных на Ханко:

— Лопаты, лопаты грузите!.. Прилетит капитан Антоненко — заставит вас руками снег разгребать…

На аэродроме всю зиму находилась истребительная часть капитана Антоненко, и комендант аэродрома забыть не мог вьюжных дней и ночей, когда ему и всем его помощникам приходилось воевать с пургой, расчищать от сугробов старт.

В стороне грузились летающие лодки, эмбеэрушки, как их ласково звали на флоте, нелепые, неуклюжие на снегу, на лыжах; на них была назначена отдельная флотская рота из отборных матросов — с кораблей и из десантных отрядов недавней войны; рота была собрана для новых десантов, личные вещи каждый сдал на хранение, зашив в мешок с адресом родных, — на всякий случай, чтобы в бой идти налегке, а добро не пропало; но вот война кончилась, а роту, как была налегке, перебросили сюда, на Особый аэродром, и определили на Гангут; матросы держались было особняком, как и положено морскому братству. Только эмбеэрушки оказывались тесны, братство поломалось, и моряки смешались с пехотой возле тяжелых брюхатых бомбардировщиков.

Возле флагманского самолета солдаты в белых полушубках и матросы в черных шинелях окружили лейтенанта Репнина — командира взвода саперов.

— А ну… Богданов вас звать?.. За сколько суток современный корабль дойдет от Кронштадта до Ханко? — спросил Репнин рослого матроса, не по сезону одетого в тонкосуконный бушлат и щегольскую бескозырку с золотой надписью на ленте: «Подводные лодки».

Бушлат выглядел на Богданове недомерком. Бескозырку он надвинул на лоб, оголив весь затылок.

— Смотря какой корабль, — не торопясь, пробасил Богданов и поправил бескозырку. — Нормально — за сутки.