Но с переездом из Ленинграда на Ханко жена медлила. Она писала: «Все равно ты всегда в море, душа твоя на корабле, а мы живем от праздника до праздника. Тут хоть шумный город, есть друзья, жизнь. А там глушь. А вдруг опять куда-нибудь перебросят? Да и для Гали там плохо. Говорят, климат паршивый…» Терещенко знал, что все это написано нарочно, чтобы немного его помучить. До конца учебного года, пожалуй, и не было смысла переезжать: Вале надо ходить в школу. Когда ему дали квартиру в двухэтажном доме над бухтой, он ответил на письмо: «Приезжай. Тут климат хороший. Буржуазия знала, где курорты устраивать. А если меня перебросят в Заполярье, не пропадем и там. Дочки моряка все выдюжат, а жена и подавно. Что касается души, то я вас всех люблю, но тот не моряк, кто не оброс ракушками. Прежде всего мой катер и мои матросы, а потом уж ты, женушка». Для большей убедительности он приложил к письму фотографию двух финских красавиц в купальных халатах на фоне ханковского пляжа, — эту фотографию он выдрал из рекламного стенда в холле бывшей гостиницы, в которой теперь расселяли семьи катерников.

Квартира все же пустовала. Возвращаясь из дозора, Терещенко с горечью узнавал, что семья еще не приехала. Жена требовала, чтобы он выяснил, когда откроют на Ханко школу. Он ответил, что это известно лишь начальству, а обивать пороги учреждений у него нет времени. Жена снова писала: «Если бы пришлось похлопотать о матросе, отец-командир дошел бы и до наркома. А о родных дочках стыдно попросить…» Все эти споры разрешило появление Алеши. Нашлись и время и желание пойти к начальству: во-первых, потому, что Терещенко действительно не любил хлопотать о себе или о своих близких; во-вторых, он выполнял волю, желание всего экипажа, а это было свято для лейтенанта Терещенко, и, в-третьих, если уж честно признаться, Алеша растревожил в его душе чувства, которые Терещенко все время подавлял и скрывал. Алеша был мальчишкой, а Терещенко, горячо и нежно любя своих дочек, страдал, что нет у него сына, которого он смог бы воспитать настоящим моряком. Мужской, решительный характер Алеши ему понравился. Терещенко думал: «Мне бы такого сына!»

Терещенко оставил Алешу во дворе политотдела и прошел к бригадному комиссару. Расскин выслушал историю юнги и вспомнил себя мальчишкой в Керчи. Отец работал грузчиком в порту, мать перебирала рыбу на засолочном заводе. Порт и море с малых лет стали для него домом. Часто рыбаки брали его с собой в море, а в годы гражданской войны он сам поступил юнгой на каботажное судно «Труженик моря» и проплавал на нем до рабфаковских лет. У него не было ни семи классов, как у Алеши, ни стольких заботливых покровителей, подобных этому лейтенанту, который так по-отечески хлопочет о сыне погибшего мичмана.

— Вы правильно поступили, лейтенант, что пришли, — сказал Расскин. — Не то сейчас время, чтобы поощрять бродяжничество. В этом году откроем десятилетку. Вероятно, с интернатом. И ваша дочка, лейтенант, сможет учиться. Сына у вас нет?

— Нет! — Терещенко подумал: откуда в политотделе известно, что у него есть дочь школьного возраста? Уж не написала ли сюда жена сама?

— Можете смело привозить семью на Ханко, — сказал Расскин. — Ваши товарищи говорят: «Терещенко никак не может разрешить, что важнее — семья или корабль?» — Расскин заметил, как смутился этот славный, сильный человек, о котором рассказывали, будто на берегу он тихоня, а на корабле плясун и заводила. — По секрету скажу вам: одно другому не противоречит. Ведь так, лейтенант, не правда ли?.. А юнгу пришлите завтра в политотдел, к нашим комсомольским работникам. Они помогут ему подготовиться к экзамену за восемь классов.

Терещенко сообщил Алеше о решении комиссара.

— А на будущее лето, если перейдешь в десятый класс, возьму тебя в боевой поход. Только если перейдешь с отличием. Чтобы в училище Фрунзе дорога была!..

С этой надеждой Алеша вернулся на «Кормилец».

С южного берега Финского залива летом впервые прилетел на Ханко летчик-истребитель капитан Антоненко в надежде найти здесь следы своего друга Ивана Борисова.

Антоненко хорошо помнил январский день сорокового года, когда «девятка» не вернулась на аэродром.

Целую неделю до этого бушевала пурга. Особый аэродром на Балтийском побережье был закрыт для полетов. В штабе флота в Кронштадте встревожились — прервана воздушная разведка моря. Командующий по радио запрашивал: скоро ли возобновятся полеты?.. Но кто в ту зиму, свирепую и своенравную, мог предсказать устойчивую летную погоду?!

Капитан Антоненко жил в подземелье командного пункта, в тесной комнате без окон, заставленной столами и освещенной дрожащим электрическим светом. Домой летчики не ходили: дома, где жили летчики, стояли в стороне от аэродрома, и добираться до них было не легко. Антоненко часами сидел у карты Балтийского театра, злой на свое бессилие. Он с досадой читал однообразные сводки: «Высота облачности — пятьдесят… Видимость — ноль… Ветер — северо-восточный, шквальный…» Антоненко умолял синоптиков:

— Дайте окошечко! Хоть час просвета!..

Синоптики нервничали: они знали, чего могут стоить фронту эти нелетные дни. Где-то в Балтийском море прокладывают финнам путь шведские ледоколы. Зафрахтованные в нейтральных портах корабли под чужими флагами везут в Финляндию английское и американское оружие. Синоптики с радостью доложили бы, что ветер стих, видимость — тысяча метров, а облака поднялись хотя бы до двухсот! Но «высота — пятьдесят, а видимость — ноль»; и караваны транспортов без помех везут оружие на финский фронт.

Такой зимы Балтика не видела десятки лет. Пурга зарядила, как в Заполярье. Все завалило снегом. И ночью и днем трудно пройти от землянки к землянке. Пришлось протянуть вдоль границ аэродрома трос, подобно лееру вдоль бортов корабля.

В первую же ненастную ночь Антоненко приказал коменданту расчистить аэродром.

— Нам бы трактор, — жалобно просил комендант. — Разве лопатами управишься…

— Хоть руками разгребайте, товарищ Колонкин, а старт держите в готовности, — сердился Антоненко. — И подходы расчищайте! Чтобы техники всегда могли подступиться к машинам!..

Задолго до рассвета комендант выводил на летное поле взвод аэродромного обслуживания. Граблями и лопатами солдаты разгребали снег. К солдатам присоединялись летчики. В меховых комбинезонах жарко — работали в одних гимнастерках. Люди шли цепью, перекликаясь. Ветер вслед им снова громоздил сугробы. Люди не сдавались, они сдвигали горы снега к границам аэродрома.

Так мучительно тянулась неделя. К концу недели внезапно, перед рассветом, ветер стих. Рассвет в тот день был багрово-синий. Солнце зажгло на снегу фиолетовые огоньки. Пушистый, нетоптаный снег искрился на взлетной полосе.

Антоненко стоял возле командного пункта и радостно смотрел в безоблачное небо.

— Миллион высоты!

Запели моторы, самолеты выруливали из укрытий. Самолеты взвихрили над аэродромом снег, он закрыл встающее солнце. В пелене исчезала белокрылая машина, на которой обычно летал Антоненко. На ней улетел Иван Борисов. Антоненко провел вместе с ним сорок боев над озером Буир-Нур, и шесть сбитых японцев записали им на общий счет. Весь последний месяц Борисов летал без него; штабная работа приковала Антоненко к земле. Волнуясь и завидуя, Антоненко следил за полетом товарища: Борисов повел в разведку звено.

Когда звено скрылось, Антоненко зажмурился: трудно смотреть в яркое небо без очков. Минуту он стоял, закрыв глаза.

Какая тишина! Осиротел без самолетов аэродром…

— Давай, дава-ай! — донеслись протяжные возгласы. — Ра-аз, два — взя-а-али!..

Из мастерских выкатили самолет Борисова с огромной цифрой «9» на хвосте. За день до начала пурги самолет был поврежден в бою. Всю неделю техники ремонтировали «девятку». Утром Борисов разругался с ремонтниками: «девятка» еще не вышла из мастерской, и он не мог вылететь вместе со всеми. Антоненко порадовал его: «Лети, Ваня, на моей машине. К полудню и твою приготовят…»