Саблин скоро почувствовал обаяние Маруси, она стала ему необходима в жизни и, если он долго её не видал, он скучал. У него явилась потребность видеть её и между четвергами, видеть не на глазах всей этой зелёной молодёжи, поголовно влюблённой в Марусю, а где-либо, если нельзя наедине, то хотя бы в обществе, где их не знали.

В то время восходила звезда Комиссаржевской. Её игра с надрывом многих сводила с ума. Она была в стиле Маруси и Саблин говорил о ней Марусе, что ей, вероятно, интересно было бы увидать её. Она выразила желание посмотреть её игру. Саблин взял два билета в третьем ряду кресел и послал Марусе.

Он волновался, когда ехал в театр. Наконец, она будет сидеть рядом с ним и он сможет сказать ей то, чего не смел написать.

Но прошёл первый акт, Маруси не было. Радость сменилась огорчением и злобой. А может быть больна, подумал он! Письмо не могло не дойти. В антракте он пошёл побродить по фойе и покурить и только вышел в коридор бельэтажа, как увидал Марусю, которая спускалась вниз и шла его разыскивать.

— Что это значит, Мария Михайловна,— сказал Саблин.— Вот очаровательный сюрприз. Где вы были первый акт?

   — На своём месте. В балконе,— отвечала девушка, пожимая руку Саблину.— Комиссаржевская великолепна. Я никогда ничего подобного не видала. Она будет лучше Савиной и Стрепетовой.

   — Она совсем в другом роде,— сказал Саблин.— Но разве вы не получили моего письма? Вы случайно в театре?

   — Я получила ваш билет,— сказала Маруся. Я порвала его. Слушайте, никогда не смейте этого делать. Я ничего не приму от вас.

   — Почему? — спросил Саблин.

Маруся смутилась.

   — Это... Это не по-товарищески,— ответила она.— Хотели быть вместе и написали бы, что будете. А одолжаться вам я не хочу.

   — Какое же это одолжение? — сказал Саблин.

   — Оставим этот разговор,— перебила его Маруся.

Они вошли в фойе. Зеркало отразило её стройную фигуру рядом с Саблиным. Она была скромно одета в платье ученицы, но хорошо сшитое и из хорошей материи. Она не шокировала Саблина, как некогда шокировала Китти, и Саблин сразу почувствовал разницу между ними. На них смотрели с удовольствием. Кто они? Брат и сестра. Саблин был одинок, он рано потерял родителей, родных у него не было. Сестрина любовь ему была незнакома и, взглянувши на своё отражение, он невольно уловил гармонию между собою и Марусей и подумал, как было бы хорошо, если бы она была его сестрой.

Говорили о Комиссаржевской, о драме, о замысле автора, об игре. Саблину было хорошо. Совсем по-иному, нежели летом, в Павловске, с Китти. Он хотел проводить её, побыть подольше с нею, прокатиться на санях лунной ночью вдоль Невы, но не нашёл её. Она ушла незаметно и скрылась в толпе.

Он сделал попытку свидеться снова в театре, она отказала. Он был искренно огорчён, и Маруся заметила это. Заговорили об Эрмитаже. Оказалось, что Саблин не был в Эрмитаже. Маруся сговорилась с ним и провела пять часов на ногах, водя его от картины к картине, рассказывая историю картины, историю художника. Она была своя в Эрмитаже.

   — Я не могу не зайти ещё раз в эту галерею к Мадонне Мурильо,— сказала она. — Я влюблена в неё.

Саблин с Марусей подошли к большому холсту. Из голубого хитона, окружённая детскими головками херувимов кротко смотрела Непорочная Дева. Саблин посмотрел на её лицо, на тёмные волосы, на всю её фигуру, несущуюся вверх в тёмно-синем прозрачном небе среди звёзд, потом на Марусю и вздрогнул: так похожи они были обе. Такое же святое чувство к Марусе загорелось в нём, какое было и к Мадонне.

   — Как вы похожи! — тихо сказал он.

   — Кто? — спросила Маруся, но догадалась. Румянец залил её щёки.

   — Не говорите пустяков, — сказала она. — Она олицетворение всего прекрасного.

   — А вы?

Маруся ничего не ответила. Она пошла к выходу. Когда в швейцарской он помогал ей одеться, она молчала, но в глазах её он уловил что-то восторженное, прекрасное. Она была счастлива. Он хотел её проводить.

   — Нет, Александр Николаевич, — сказала она, - уговор лучше денег, вы направо, я налево. Я всегда и везде хожу одна.

Саблин вздохнул, но повиновался. Он знал, что спорить с Марусей и убеждать её в чём-либо, бесполезно.

Весной должна была быть в Москве коронация Государя и Государыни. От полка шёл первый эскадрон и трубачи. Саблин был во втором эскадроне, но командир полка приказал его прикомандировать к первому и ему ехать в Москву. Саблина огорчало то, что его посылали на коронацию не потому, что он последнее время внимательно относился к службе и знал солдат лучше, нежели другие офицеры, а только потому, что он физически был очень красив в стиле людей первого эскадрона. Это его оскорбляло. На него смотрели, как на красивое животное. Мацнев с обычным цинизмом высказал это.

— Да, милый Саша, — сказал он, — не родись умён, не родись богат, скажу вопреки пословице, — не родись счастлив, а родись красив. Красота — это все и для мужчины, ещё более нежели для женщины. Помяни моё слово, Саша, ты флигель-адъютантом со временем будешь, командовать полком будешь - тебе всё. Потому что ты — мазочка. Посмотришь на тебя и хочется что- либо приятное тебе сделать.

   — Ты один говоришь мне неприятности,— сказал Саблин, хмуря свои тонкие соболиные брови.

   — Кто же скажеть тебе правду, милый Саша, ежели не я, старый циник. Я тебя берегу, как зеницу ока, я, может быть, один из немногих, который за твоим смазливым личиком видит... ну, или хочет видеть твою прекрасную душу, а ведь другим ты только декорация, только портрет, на который приятно смотреть.

Но сами по себе коронационные празднества занимали Саблина. Здесь Саблин увидит Царя, окружённого народом. При том обожании, которое испытывал Саблин к Государю ему было радостно увидеть Царя Русского во всей его славе, в короне и порфире, окружённого ликующим народом.

По приезде в Москву Саблин отдался наблюдениям. Свободного времени было много. Вся служба состояла из караулов, да из стояния шпалерами на улицах и на площадях. Все это было не каждый день, а когда этого не было, офицерам делать было нечего и Саблин целыми днями шатался по тем улицам, где ожидали проезда Государя и где была толпа. Он наблюдал толпу, слушал то, что говорили в народе и старался проникнуть в народную душу, понять отношения простых людей к Царю.

Саблин скоро почувствовал, что и для народа, как и для него, Царь был существо особенное, полубог. Царь мог только миловать, только дарить. Царь был источником радости. Все то, что исходило от Царя, было священно. Простые женщины и дамы общества старались поднять цветы, на которые ступала его нога. Народ толкался и давил друг друга, чтобы увидеть его и видел не то, что было, а то, что хотел видеть. Царь и Царица казались дивно, сказочно прекрасными, волшебными. Государь казался громадного роста и рисовался с чарующей улыбкой. Им восхищались. Но всё то, что раздражало народ, что ему не нравилось, в том виноваты были господа, которые окружали Государя, не допускали к нему народ и всячески обижали, угнетали и обкрадывали народ. Здесь, в московской коронационной толпе, Саблин впервые почувствовал какую глубокую пропасть ставил между собою и господами народ. Царь был для народа божество, а господа те тёмные силы, которые всячески старались удалить это божество от народа из своих личных и всегда материальных выгод.

Была иллюминация. Весь Кремль с Иваном Великим, как кружево огней, повисли в тёмном небе, расцвеченные по фасадам электрическими лампочками. Это было чудо роскоши и красоты. Прожекторы бросали лучи света по улицам, горели фейерверки и бенгальские огни. Жизнь претворилась в волшебную сказку и народ шатался по улицам и бульварам, ахал, охал от удивления, но был недоволен и озлоблен.

   — Разве такая иллюминация должна быть, — говорил мастеровой сзади Саблина.— Государь десять миллионов отпустил на иллюминацию, а потратили-то всего пять.