Аристотель?

Я долго не мог привыкнуть к этому знаменитому имени, глядя на того, кто его носит.

Настоящая его фамилия была Аристо. Частицу «тель» добавили насмешливо приятели, и она приросла к его имени, как прирастает живая ветка к чужому дереву.

Мы проходили аспирантуру в Институте ультрасовременных проблем. Жили в одном и том же этаже аспирантского общежития. Тогда мы виделись часто, пути наши пересекались ежедневно, и мы перекидывались случайными, ничего не значащими фразами. Но однажды под видом случайности нечто значительное коснулось нашего сознания. Казалось, на одну секунду приоткрылась бездна под нашими ногами и снова закрылась. Аристотель спросил меня:

— Ну, признавайся! С кем ты сейчас хотел бы встретиться и поговорить.

Я назвал одно из самых крупных имен планеты, имя физиолога и философа, жившего в Томске и славившегося своей недоступностью.

Аристотель рассмеялся.

— Желание, которое все же можно осуществить.

— А ты с кем хотел бы сейчас встретиться? — спросил я.

Тень глубокой и насмешливой мысли пробежала по лицу моего собеседника.

— Понимаешь, Воробьев, — сказал он, — я хотел бы встретиться с самим собой.

— Ты? С собой? Ничего не понимаю!

— Слушай. И не перебивай. Я все объясню. Мне хотелось бы встретиться с тем человеком, которым я буду через тридцать лет.

— Но это невозможно. Тридцать лет — это ведь не тридцать минут.

— Как знать, — сказал он тихо, словно бы не мне, а самому себе. — Как знать!

На меня его мысль тогда почти не произвела никакого впечатления. «Тридцать лет пройдут, — подумал я, — и ты встретишься с собой, Аристотель, Но вряд ли тебе доставит удовольствие эта встреча».

Да, так я думал. Я не подозревал, что не ему, Аристотелю, а мне, Виктору Воробьеву, удастся познать невозможное и встретиться с самим собой. Но об этом позже. Мне нужно сначала подготовить читателя, да и самого себя, чтобы как-нибудь объяснить этот парадокс. Того, кто его осуществил, уже нет в живых. Судьба, если мне разрешат употреблять это древнее, давно вышедшее из употребления слово, не дала Аристотелю того срока, которого требовал его продолжительный эксперимент. Он умер рано.

В институте про Аристотеля говорили, что он разбрасывается, словно подражая своему великому тезке. Он занимался физиологией, психологией, биофизикой, теорией информации, математикой. Но главные его размышления были направлены на другое. Его интересовало то, что не укладывается в рамки ни одной науки, — сама жизнь, человеческое бытие.

Он говорил мне:

— Глазами человека сама природа и история как бы взглянули на себя. Совершилось чудо: мысль и действительность встретились.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — перебил я его, — что у природы была цель? Человек — сын закона больших чисел, сын вероятностей. Не только сын матери и отца, но и потомок случая.

— Потомок случая? — он повторил эти слова. Они, по-видимому, понравились ему. С тех пор он стал меня так называть. Но я не сердился.

— Потомок случая, — говорил он. И глаза его смеялись.

Еще в середине XX века один математик сказал, что проблема времени всегда заводила в тупик человеческий разум. Уж не ставил ли Аристотель своей целью вывести разум из этого тупика?

«Прошлое никогда не возвращается?» Он написал эти слова на листе бумаги и повесил на стене своей комнаты над письменным столом. В конце фразы, я не мог не обратить на это внимания, вместо точки стоял вопросительный знак.

Я не удержался и спросил его, показывая на стену:

— Разве ты сомневаешься? Зачем ты поставил вопросительный знак? То, что прошло, уже не вернется.

— Да, — согласился он, — когда речь идет о том, что окружает нас здесь, на обыденной и привычной Земле, где расстояния доступны невооруженным чувствам. Но вспомним о далеких звездах. Разве твои слова справедливы и для них? Ведь их нет, они потухли, а мы их видим. И через миллионы лет наши потомки будут видеть их. А ты говоришь, что прошлое не возвращается.

— В твоей мысли есть нечто сомнительное. Вдумайся хорошенько! Мы ведь видим не звезды, а только свет, который несется к нам.

— Между потухшими звездами и нами движется время, создавая парадокс, который разгадан отнюдь не до конца. Фотоны не являются частицами в обычном смысле. У них нет массы покоя. Если бы каким-нибудь чудом их можно было остановить, то я убедился бы, что они лишены массы. Их масса как бы сливается с невообразимой скоростью света, и пространство как бы превращается в время.

Он посмотрел на меня так, словно видел меня впервые. Выражение его лица словно отделило его от меня, унесло в другое, четвертое измерение.

— Я не потухшая звезда! — крикнул я, вскочив с места. — Я жив! Я тут рядом! Я реален! Зачем ты смотришь на меня так, словно меня здесь нет?

Он рассмеялся.

— Уж не телепат ли ты, Витька, черт тебя подери! Ты прочитал мою самую сокровенную мысль. Больше всего на свете мне хочется понять явление, о котором я только что тебе говорил… Понять, не лишаясь при этом человеческой сущности.

— А что такое человеческая сущность? — перебил я его. У меня была эта скверная привычка перебивать собеседников как раз в ту минуту, когда этого не следовало делать.

— Что такое человеческая сущность? Не знаю. Я ведь имел в виду другое. Не сущность, а человеческую личность… Еще Эйнштейн говорил: чтобы глубоко понять и заново увидеть природу, нужно выйти за пределы своего личного «я» в надличное. А это самое трудное дело на свете…

Он внезапно замолчал, не закончив фразу.

— Но продолжай! Продолжай! — нетерпеливо сказал я. — Какое явление хотел бы ты понять?

— А не надо было перебивать, — ответил Аристотель с досадой. — У меня сейчас отпало желание говорить на эту тему.

И действительно, он больше к этой теме уже не возвращался.

Я замечал: Аристотель разговаривал со мной охотнее, чем с другими. Почему? Не знаю. Я не был остроумным и занимательным собеседником. Отнюдь. И, однако, он частенько задерживался у меня в комнате. Он расспрашивал меня о моем детстве. Его интересовали мои привычки, вкусы, книги, которые я читал. Однажды, когда я отлучился на полчаса, оставив его в своей комнате, я застал его, внимательно рассматривающим мою фотографическую карточку. На лице его было то сосредоточенное и отчужденное выражение, какое я однажды заметил, когда он рассказывал о потухших звездах. Он был так углублен в себя, что не услышал моих шагов.

— Любительский снимок, — сказал я, — а впрочем, ерунда! Не люблю я стоять перед объективом аппарата. Чувствуешь, что на тебя смотрит не человеческий глаз — веселый, добрый или злой, а нечто бесстрастное, объективное. Надличное… Кажется, ты любишь это странное словечко.

— А я как раз хотел тебя снять. И не только ради тебя, но ради своей страсти. Я тоже фотолюбитель. Обычно фотографирую космические частицы. Все мимолетно, что живет миллионные доли секунды. Но сегодня я хотел бы снять тебя, первого человека, которому удастся победить время.

Он достал из кармана крошечный аппаратик и сделал несколько снимков, ничего не добавив к тем загадочным словам, которые только что сказал мне.

Весь день я рассматривал наброски и черновики Аристотеля, читал его письма, пытаясь собрать в единство его образ, мысленно оживить его. Но образ ускользал. Я не мог простить себе, что поленился записать его мысли и слова. Кто мог знать, что случай не даст осуществить Аристотелю то, что было заложено в нем природой! Он был одним из самых самобытных людей среди живых и мертвых, но несчастному случаю не было до этого никакого дела. Аристотель утонул, купаясь в Финском заливе, в том году, когда заканчивал свою диссертацию о парадоксе времени. Мир потерял в тот час не только нового Леонардо, но, может, нового Эйнштейна. Так сказал на его могиле один из его друзей.