«Повсюду виднелись руины, — писал позднее Рапозо, — но было много и уцелевших домов с крышами, сложенными из больших каменных плит, еще державшихся на месте. Те из нас, кто осмелился войти внутрь и попробовал подать голос, тут же выскакивали обратно, напуганные многоголосым эхом от стен и сводчатых потолков. Трудно было сказать, сохранились ли тут какие-нибудь остатки домашнего убранства, так как в большинстве случаев внутренние стены обрушились, покрыв пол обломками, а помет летучих мышей, накапливаясь столетиями, образовал толстый ковер под ногами. Город выглядел настолько древним, что такие недолговечные предметы, как ткани и произведения искусства, должны были давным-давно истлеть.

Сгрудившись, мы направились дальше по улице и дошли до широкой площади. Здесь в центре возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся статуя человека; одна его рука покоилась на бедре, другая, вытянутая вперед, указывала на север».

Величавость монумента поражала. Португальцы благоговейно замерли. Покрытые резьбой и частично разрушенные обелиски из того же черного камня украшали углы площади, а одну ее сторону занимало строение, воистину совершенное по форме и отделке: оно могло быть только дворцом. Его стены и кровля во многих местах обрушились, но большие квадратные колонны были целы. «Широкая каменная лестница с выщербленными ступенями, — писал Рапозо, — вела в обширный зал, где на стенах и резных украшениях все еще сохранялись следы росписи. Несметное множество летучих мышей кружило в тускло освещенных комнатах, едкий запах их помета перехватывал дыхание.

Мы были рады выбраться на чистый воздух. Над главным входом высилось резное изображение юноши. У него было беэбородое лицо, голый торс, лента через плечо, в руке — щит. Голова была увенчана чем-то вроде лаврового венка, наподобие тех, что мы видели на древнегреческих статуях в Португалии. Внизу была надпись из букв, походивших на древнегреческие».

«Мы переправились вброд через речку, пересекли болота и направились к одиноко стоявшему примерно в четверти мили от реки зданию, причем утки едва давали себе труд сдвинуться с места, чтобы уступить нам дорогу. Дом стоял на возвышении, и к нему вела каменная лестница с разноцветными ступенями. Фасад дома простирался в длину не менее чем на 250 шагов. Внушительный вход за прямоугольной каменной плитой, на которой были вырезаны письмена, вел в просторный зал, где резьба и украшения на редкость хорошо сохранились вопреки разрушительному действию времени. Из зала открывался доступ в пятнадцать комнат, в каждой из них находилась скульптура — высеченная из камня змеиная голова, изо рта которой струилась вода, падающая в открытую пасть другой змеиной головы, расположенной ниже. Должно быть, этот дом был храмом и одновременно школой жрецов…

Хотя город был необитаем и разрушен, на окрестных полях можно было найти пропитание. Никто не желал покидать это место, хотя оно и внушало ужас. Надежда обрести здесь вожделенные сокровища пересиливала страх, и она еще более окрепла, когда Жоан Антонио нашел среди битого камня небольшую золотую монету. На одной ее стороне был изображен коленопреклоненный юноша, на другой — лук, корона и какой-то музыкальный инструмент.

Гнетущая атмосфера слишком сильно сказалась на нервах, нам мешали миллионы летучих мышей».

Люди забрали с собой не так уж много золота и драгоценностей.

Лагерь разбили перед воротами, через которые вошли; отсюда при заходе солнца можно было наблюдать, как легионы летучих мышей вылетали из руин и растворялись в темени, издавая сухой шелест, напоминающий вздохи. Днем множество ласточек охотилось за насекомыми.

«Никто не знал, где мы находимся… В конце концов решили идти вдоль реки через лес в надежде, что индейцы будут запоминать ориентиры на местности, на тот случай, если они вернутся с экспедицией, чтобы забрать богатства, погребенные под развалинами. Пройдя пятьдесят миль вниз по реке, мы наткнулись на большой водопад и в прилегающей к нему скале заметили следы горных разработок». Здесь пробыли довольно долго. Дичи было сколько угодно. Несколько человек свалились в лихорадке. Ниже водопада река становилась более широкой и разбивалась на несколько болотистых рукавов.

«После нескольких месяцев тяжелого пути мы вышли к реке Сан-Франсиску, — пишет Рапозо, — пересекли ее по направлению к Парагуасу… Достигли Байи». Отсюда была послана депеша вице-королю дону Луис-Перегрину-де-Карвалхо-Менезес-де-Атаиде, из этого документа и взят этот рассказ.

Утром я шел по нашей улице и не замечал шума автомашин. Кто-то толкнул меня, кого-то толкнул я… Очередь у автоматов. Только тут я понял, что надо позвонить Санину, моему другу и единомышленнику.

…Его не было дома. Что ж, есть время самостоятельно обдумать версию Фосетта-Рапозо. Черная фигура — из этого города. Перечитав копии старых документов, я нашел ответы на многие вопросы… Может быть, это город атлантов? О нет, я не так наивен, чтобы принять доводы Хокинса за чистую монету. Впрочем, сигналы могли быть записаны на камне, затем, тысячи лет спустя, из него выточили фигурку, а сигналы остались, те сигналы, которые якобы хотели записать атланты. Фигурку сделали мастера разрушенного землетрясением города. Вообще же сам этот город мог быть построен на месте древнейшего поселения атлантов. Науке такие случаи известны. Троя, например, отстраивалась много раз — на том же самом месте.

…Я стоял у телефонной будки и, помнится, вздрогнул от неожиданной мысли. Тот человек был в городе. Но город — не иллюзия, не сон, он существует, его до сих пор прячут джунгли. Значит… Выходило, что тот человек, те люди действительно летали там, у берега реки. Летали. Все правда. Вот почему он не хотел отвечать мне прямо! Он кинул мне приманку — и я, как голавль, взял ее и прицепился к крючку. А он исчез. Иначе ведь ему пришлось бы объяснить мне, кто он и откуда прибыл на эту лекцию. Кстати, кто он? И кто она?.. Рута… Вероятно, у них были серьезные основания выкрасть у меня булавку. Хотя, конечно, первым это сделал я. А их в гораздо большей степени, чем мне казалось раньше, интересует именно Атлантида. Атлантида…

Порой кажется, что плывешь по течению, закрыв глаза. Время летит, не оставляя замет. Мелькают лица, праздники похожи на будни, и в один прекрасный день неожиданно понимаешь, что опоздал; встретиться с другом, что был занят только собой. Об этом тебе напоминают. Потом вдруг все меняется. Время растягивается, вообще оно летит то быстро, то медленно, а в среднем так, как и нужио… Увидеть бы еще раз город: тогда я в спешке не рассмотрел комнат со змеями, а ведь они были в храме! Или следы жизни слишком, быстро стираются временем?

Я не обманывался: город являлся во сне потому, что необыкновенная булавка с таллиевым шариком когда-то покоилась под моей подушкой. Сигналы… А без булавки — если захотеть? По-настоящему захотеть? Или воображение — ничто по сравнению с металлом атлантов? Мне казалось, что даже воспоминания о городе тускнеют, блекнут, как будто все виденное, пусть во сне, отделяется от меня завесой. И вот однажды, когда я думал о Руте…

Я увидел скалу с уступом, возвышавшуюся над заливом. Один из четверых сидел на уступе, трое других взобрались на плоскую вершину скалы. Краски медленно менялись. Блекли пепельно-синие полосы, рождались зеленые и голубые оттенки. От ветра и вихрей хороводы бликов света на растревоженной воде расширялись, потом угасали, потом снова дышал и трепетал залив, на песок под утесом мерно набегали белопенные гребни, а самые высокие из них торкались о камень.

Я не видел лиц мужчин.

Послышались шаги. Ее шаги. Звякнула галька. Рута стояла под скалой, в руке у нее — туфли с каблуками, расписанными золотыми линиями, и она смотрела на меня так внимательно, что не ощущала пены, клокотавшей под ее ногами.