Небольшое стадо мастодонтов обнаружилось в четверти дневного перехода.

– Ты когда-нибудь охотился на таких гигантов? – осторожно спросил Микель, цепляясь за копье, как за костыль.

Мимбо, черный великан с вывернутыми губами, загоготал басом.

– На моя родина водятся такие, только больше, много-много больше. А-ха! Я убивать их и не хвастать даже перед женщин!

– Вон тот, видите, – чуть в стороне от остальных, – Конан указал острием своего копья на выбранную добычу.

– Может, лучше убьем детеныша или старого? – предложил Микель. – Этот больно силен.

– Детеныша будет защищать мать, и нам плохо придется. А у старого мясо жесткое и вонючее. Цельте копьями в брюшину и задние ноги – тогда он не сможет быстро двигаться и истечет кровью.

Борьба мастодонта за жизнь и его агония были величественны и даже прекрасны. Правда, только Конан и Мимбо сумели увидеть это величие и прониклись к умирающему зверю большим почтением. Прочие суетились, отпрыгивали и с безопасного расстояния кололи пиками живую плоть в унылом остервенении мясников. Когда последний хрип наконец вырвался из исполинской груди, всео становились, переводя дух. Один только Микель, как заколдованный, с визгом продолжал бить копьем убитого зверя в бедро. Мимбо вырвал у него копье и закатил ему оплеуху. Конан одобрительно кивнул.

Другие мастодонты отошли подальше и только изредка обеспокоенно трубили, взмахивая хоботами.

Тушу долго разделывали, сразу отвозя отделенные куски. За волокушами оставались следы в виде кровавых полосок. Сумерки слегка сгустились, что обозначало темное время суток. Скрестив руки, Конан стоял спиною к горе мяса и смотрел на горизонт. В какой-то момент он опустил глаза и увидел совсем рядом Завертянку. В ней было что-то от женщины и одновременно – от прозрачного зеленоватого насекомого, из тех, что живут не больше одного вечера. Завертянка посмотрела на него своими удивительными глазами, вполне человеческими, если не считать их фасеточного строения. Одною рукой она придерживала на груди серую бесформенную накидку, колыхавшуюся от ветра, другая висела вдоль тела. В ее волосах шуршали чешуйки сухого мха.

Если старатель больше полугода не видел настоящей женщины, при виде Завертянки у него слабеют колени. А когда губы на лице ее вдруг вытягиваются в хоботок и она начинает петь голосом, от которого все чешется внутри, человеку уже не кажется странным ее вид…

Иные утоляли с нею мужской голод, после чего постепенно утрачивали человеческую речь. Они уходили в тундру, и никто не пытался их остановить. Гибли эти несчастные или перерождались окончательно – кто знает?

У других хватало душевных сил удержаться. Но эти еще долгое время видели во сне Завер-тянку и слышали ее песнь, скрипели зубами и стонали в горячке.

Одного такого Конан встретил в Йерне. Звали его Йофф. Он заработал на приисках прорву денег, вернулся домой, удачно женился и собирался предаться честно заслуженной праздности. Однако зыбкий голос Завертянки настиг его. Началась тоска. Избитое, промерзшее, натруженное тело стало ныть. Глаз упирался в городские постройки, нелепо приклеенные друг к другу. Йофф метался по своему дворцу, рычал на прислугу, бил жену и шлялся по притонам, нарываясь на потасовки.

Однажды, когда Конан случайно толкнул его плечом в трактире, Йофф выхватил клинок. Варвару пришлось уб,ить его. Умирая, бывший старатель рассказал своему убийце о Завертянке, о сумерках, о дымчатых волнах – под глухой вой перепуганной шлюхи и ругань трактирщика. Стража в этом квартале не слишком спешила на «происшествия», и Конан дослушал Йоффа до конца.

Теперь он видел Завертянку перед собою. Та не начинала петь, только смотрела на варвара. Даже отвернувшись, Конан чувствовал ее взгляд. В этот вечер Завертянка не пела у лагеря – занималась чем-то другим: перелетала с одного валуна на другой, хвтала пальцами ног вертких маленьких порлингов или пялилась в мерцающие волны студеного моря.

Потянулась череда дней. Худо-бедно старатели приготовились к зимовке и вернулись к обычному своему труду. Скоро пошел снег, и небо сделалось темным – опустилось совсем низко. Началась ночь. Снег шел без конца, со стороны моря задул хриплый ветер и принес настоящую стужу, от которой плевок на лету превращался в ледяной шарик.

В шахте было теплее, но все работа пошла медленно – из-за мороза отказала лебедка, и куски отработанной мерзлоты теперь вытягивались вручную. Обычно механизм лебедки согревал большой светильник, от которого теперь пришлось отказаться – экономили ворвань.

– Я бы отобрал у этих мерзавцев все инструменты, – желчно сказал Друкс. – Пусть рвут породу руками, и у них не останется сил бунтовать. А ты, варвар, лучше бы угомонил Зеппа – этот парень еще доставит нам неприятностей.

– Когда он даст мне повод, я убью его, – отвечал Конан спокойно. – Но сейчас он осторожен. Старатели не готовы бунтовать, и Ворчун выбирает момент. Я думаю, дней через двадцать такой момент настанет.

– Почему именно через двадцать?

– По моим подсчетам, в это время кончится вся выпивка в лагере.

Друкс помрачнел еще больше. Конан усмехнулся про себя. Хозяин прииска мало чем отличался от своих старателей, разве что был более удачлив. В остальном он всецело принадлежал к этому типу людей – жестких, алчных, угрюмых, привыкших к близкому присутствию смерти. Таких же людей воспитывает море – беспощадных к себе и другим. Но пристрастие к спиртному делает их уязвимыми. Они не похожи на беспечных городских гуляк или забубённых горьких пропойц – выпивая, эти люди остаются мрачно-целеустремленными, крепкими. Но если отнять у них выпивку, они начинают томиться и серчать.

Конан не сторонился хмельного питья, находя в нем источник жизнелюбивого удовольствия. Здесь он старался не пить потому, что, опьянив-шись, начинал желать женщину. Ему было даже любопытно, как, столкнувшись с подобным желанием, поведут себя эти люди, преувеличенно-мужественные и суровые. До сих пор они ограничивались нудным пересказом похабных историй, неправдоподобных и оттого неинтересных. Один только Мимбо держался с достоинством, уважая в себе княжескую кровь. Кстати сказать, он своим примером опровергал расхожее мнение, будто бы чернокожие плохо переносят холод.

Как и предполагал варвар, спиртное иссякло через двадцать дней. Небольшие запасы мховой настойки хранились у Вандер Глоппа, но об этом знали только он сам и Конан.

Вандер Глопп духом не томился – ему так уютно было в тесной, жарко натопленной лачуге, что просто зависть разбирала. Часами после работы он пролеживал на нарах и, глядя на раскаленную печную дверцу, размышлял о чем-то.

– Ошибкой было приезжать сюда, – как-то сказал ему Конан. Это было на четвертый день вынужденного «сухого закона». Ветер гудел за стеной с особенной злостью.

– Большой Хелль, – отозвался Вандер Глопп.

– Что? – не понял Конан.

– Так называют северную тоску поморы. Большой Хелль. Ничего, самое трудное – вынести первую зимовку. Мне, помнится, казалось, что конца ей нет…

– Конец приходит всему, даже твоей настойке, – заметил Конан. – Ничего не происходит – это плохо. Я теперь понимаю тех, кто хотел уйти.

Сосед варвара усмехнулся и зевнул.

– А я люблю, когда ничего не происходит. Со мной столько всего успело случиться, что в такие дни я отдыхаю и радуюсь от души. Никуда не надо идти. Ничего не нужно тащить на себе. Теплушка, кусок жареного мяса и койка – все, что нужно человеку.

Конан исступленно зарычал, но в этот самый момент кто-то исступленно принялся колотить в дверь снаружи.

Микель, попав в лачугу, прилип руками к печному боку, моментально опьянел от теплого воздуха, насыщенного парами мховой настойки, принужденно улыбнулся и только после сообщил:

– Хозяин требует тебя на шахту. Там ребята кое-что нашли.

– Рубин?

– Нет, там другое… А рубинов уже неделю не было…

Микель вертел головой, стараясь догадаться, где Вандер Глопп хранит бутыль с настойкой.