Бегство лирического героя из мира — это гимн жизни, гимн человеческому достоинству. И не только потому, что для поэта самая страшная пустыня — это реальный мир, где принужден жить человек по волчьим законам бытия, но и потому, что сам принцип разлада, само неприятие сущего предполагают некое очищение, освобождение и возможность стремления к идеалу. В этом бегстве нет ни смирения, ни примирения, есть гнев и презрение к ничтожному: «Быть хочу вне пределов, не ведать владык, долга не знать, забыть божество: Быть свободной безмерно, безгранно во всем — душа моя жаждет лишь одного!» («Абул Ала Маари» Аветика Исаакяна).
Многие из поэтов, подобных А. Исаакяну, Л. Койдуле, Майронису и Тётке, опирались на стихию народного художественного сознания и создавали песни в фольклорном ключе, в которых мотивы разлада смягчены, поскольку именно в национальном художественном мышлении виделось им положительное начало жизни, возможность ее будущего возрождения. Стихия народной поэзии не столько сглаживала трагизм индивидуальности, сколько, принимая его в себя, делала не столь безнадежным. Принцип поэтизации бытия и целостного его восприятия, столь свойственный народной песне, особенно ощутим в литовской, латышской, эстонской, армянской, белорусской лирике.
Романтизм в поэзии конца XIX — начала XX века, будучи, конечно, связан с национальной идеей, одновременно более индивидуален, более опирается на опыт и традиции европейской литературы и в некоторых аспектах художественной выразительности близок также новейшим течениям, связанным с именами Верхарна, Рембо, Бодлера, Верлена, — как представителей, скорее, поэтической культуры, чем определенного направления.
Сравнивая свою книгу «Конец и начало» с одной из ранних книг, Ян Райнис писал: «Там личность ищет себя и находит в революции. Здесь — исходит от революции, социализма, свободы человечества, отделяет себя и находит себя и человечество — в космосе. Это степень высоты и окончательный вывод всей прежней жизни».
Вот это обретение себя и человечества в поэтическом космосе культуры, истории, этики и грядущей революции становится характернейшей чертой многих поэтов конца XIX — начала XX века.
В этом смысле творчество И. Франко, Л. Украинки, Я. Райниса, А. Исаакяна, В. Терьяна, Х-Н. Бялика, Г. Табидзе, Майрониса, Г. Тукая, Л. Койдулы, Г. Джавида вмещает в себя многие направления и оттенки раннего и позднего романтического искусства, в том числе и таких, где оно непосредственно смыкается с реализмом, являясь формой последнего.
Буржуазные отношения в России, в том числе и на ее окраинах, складывались достаточно определенно и интенсивно особенно к концу века, что позволяло формироваться не только реалистическим формам поэтического искусства, но и романтическим, однако, поскольку национально-освободительная идея все еще обладала позитивным содержанием, она как раз и не позволяла покидать романтическую почву в пользу таких форм отчужденного изображения человека, как декадентство, символизм и т. д.
Надо учесть также, что, возникнув на базе противопоставления себя буржуазному обществу, этот романтизм в условиях Закавказья или Прибалтики становится рядом с революционным романтизмом пролетарской поэзии, рядом с поэзией А. Акопяна, П. Грабовского, И. Эвдошвили, Г. Кучишвили, Ю. Янониса. Уплотненность этапов художественного развития и революционная насыщенность эпохи сближали этот разрыв. Идея родины в этом романтизме была ведущей, предохраняющей от распада личности в индивидуализме и разобщенности.
Грузинский и армянский романтизм XX века по своему внутреннему, идейно-общественному смыслу достиг лишь первой фазы, фазы противопоставления личности буржуазному обществу, хотя, конечно, романтизм XX века «осовременивался» по форме, и поэзия могла апеллировать к именам, темам и образам всех своих предшественников, в том числе и к первым французским символистам.
Естественно, что этот романтизм в условиях общественной реакции мог иметь известную тенденцию к обособлению в рамках формальных задач чистой лирики. Однако гораздо важнее и типичнее то, что в период нарастающей революции поэзия обращается к важнейшим социально-историческим коллизиям эпохи, становясь ее непосредственным идейно-художественным эквивалентом.
В некоторых случаях романтическое мироощущение в поэзии есть форма выражения вполне реальных чувств и образов. Это относится но только к таджикской, узбекской, азербайджанской поэзии, в которых сильна восточная традиция, но также к грузинской, украинской и армянской, хотя в последних это, скорее, формы лирического видения мира.
Смелость сопоставлений, масштабность, символичность и афористичность образов (ее отнюдь не следует путать с символизмом), широкая ассоциативность, столь свойственные грузинской поэзии, есть порождение прежде всего национально художественного мышления и ярко прослеживаются от Руставели до наших дней. Конечно, эта обширная романтическая сфера соприкасалась в своем развитии со многими литературными явлениями и течениями. Важно, однако, видеть ее собственный характер, собственное содержание.
Ведь трагический разлад личности, неспособной примириться с существующим миропорядком, ее мечты о будущем и разочарование в настоящем, чувства пессимизма и одиночества, вновь возрождающиеся к высоким страстям, чтобы затем впасть в скепсис, апелляция ко всем мощным стихиям природы и тончайшим переживаниям одинокой души — все эти характерные для романтизма мотивы могут быть рассмотрены в его собственной художественной сфере, далекой от равнодушия и эгоизма декадентства и символизма. И национальный романтизм XIX века, и романтизм конца XIX- начала XX века в национальных литературах — это вполне выявленное и великое художественное целое, которое преемственно внутри себя и вовне, если в последнем случае иметь в виду связь с развивающейся эпохой и ее художественными возможностями.
Чем позже наступает период утверждения буржуазного строя и, следовательно, разочарования в нем, тем позже поэзия переходит в область противопоставления индивидуальности миру. В национальных литературах этот процесс не пошел дальше романтических форм поэтического искусства. В связи с этим следует отметить, что романтизм здесь сыграл гораздо большую роль, чем в русской литературе, в которой преобладающее и формирующее значение уже в творчестве А. С. Пушкина приобрел реализм с его идеей народа и гражданского служения, стремлением к нравственным ценностям особенно в творчестве Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского.
Эту роль в национальных литературах XIX — начала XX века, прежде всего, конечно, в поэзии, сыграл романтизм, который, будучи поддерживаем идеей родины и ее национальной и социальной свободы, нес в себе громадный заряд позитивных, содержательных, общечеловеческих функций и возможностей, что не только сближает его с реализмом (в поэзии это всегда затруднительно раскрыть), но как бы растворяет в нем.
В самом деле, все великие поэты XIX — начала XX века самым тесным образом связаны и с реалистическими и с романтическими формами воплощения мира, причем с преобладанием последних. Мы можем говорить о творцах по преимуществу эпического склада, таких, например, как О. Туманян, но и он к концу жизни, после того как убедился в иллюзорной стабильности системы патриархальных и просветительских ценностей, пошел в своих четверостишиях по пути чисто романтических, трагических философских раздумий.
Эпическое состояние мира, которое столь отчетливо выявлено в казахской, киргизской, каракалпакской литературах, конечно, внешне соблюдает формы жизнеподобия, но это еще не реализм с его аналитичностью, выявлением общественных и личностных связей. Распад эпического состояния мира в художественном сознании неизбежно порождает акцентировку личностных, гражданских, сатирических элементов в поэзии, что и является, по существу, элементами складывающейся реалистической системы, одной из фундаментальных основ которой становится романтическое искусство.
С наибольшей отчетливостью этот процесс проявил себя в 60-70-е годы XIX века, когда литература была частью революционно-демократического движения. К концу же века формы романтизма в национальных литературах приобретают все большее значение. С одной стороны, они были свидетельством художественной возмужалости многих литератур, с другой — ясно говорили о том, что общественная жизнь уже была на пути к буржуазной определенности, однако громадный потенциал демократизма и революционности, накопленный национальными литературами, ведомыми идеей национальной свободы и независимости, не позволял остановиться на ней как на искомом идеале, взыскуя таких человеческих и социальных ценностей, которые могли быть найдены только на путях революционного и социалистического переустройства мира.