Припоминается, как совсем недавно в Сибири на неком крохотном полустаночке к нам подошел небритый мужичонка:

Из Москвы? —

Да вроде. —

Ага. И как там? —

Да все нормально. —

А как там у вас этот, ну, лысый. Все кричит и кукурузу всех заставляет сеять, а? —

Господи, это он про Хрущева. Уж того скинули как тридцать шесть лет. Уж он и помер, не припомнить когда! Уже и памятник поставлен! Уже и бронза на нем успела потускнеть, а гранит замылиться многолетними ветрами и дождями! Уж и другие поумирали. А за ними и еще другие. А здесь вот он, Никита Сергеевич, живет как живой, даже в какой-то мере властвуя над местными умами. Ну, во всяком случае, над умом этого любопытствующего по поводу современной политики и социальной жизни.

Или в другой раз, в Эстонии, одна старая русская женщина, всю жизнь проведшая среди местных молчаливых поселенцев, как-то притомившись под вечер от рутинной каждодневной сельскохозяйственной работы, прилегла на деревянную лавку:

Дмитрий, ты бы почитал мне что-нибудь под вечер. —

А что? —

Да хоть газетку. —

Где же она? —

А за печкой для растопки. Там их много. —

Они же двухгодичной давности. —

А мне-то что? —

И действительно — что ей?

Так вот и в эмиграции, на каких-нибудь там каменистых Бурбульских островах поначалу вспоминается ласковая ровная, сплошь заросшая свежей мягкой зеленой травой родина. Со временем образ ее и вовсе теряет всякую ненужную шероховатость все время сменяющейся поверхности и обретает вид некоего гладкого светящегося высоко парящего шаровидного ностальгического объекта. Через двадцать лет, в слезах вступив на чаемую землю, обнаруживаешь, что ее нет. Что все абсолютно неузнаваемо. Что она осталась именно там, откуда ты примчался в поисках ее, то есть на скалистых берегах Бурбульских островов. Скорее, скорее назад, на эти самые Бурбульские острова! И снова, как и в недавно ушедшие времена, снова поется в душе:

И мы возвращаемся в нашу временно родную Японию. Оглядываемся, осматриваемся и понимаем, что люди, в принципе — везде люди.

А что они, люди? — и убить могут. Не могут? Почему не могут? Очень даже могут. В витринах, как и по всему свету, вывешены портреты разыскиваемых злодеев. Подходишь, за обычными чертами пытаешься высмотреть либо откровенную исключительную предопределенную природой или небесами не уничтожимую никакими молитвами и благостными увещеваниями жестокость персонажа, либо некую отличающую его от других специфическую скрытую, тайно проявляющуюся только опытному в духовных делах глазу несмываемую печать дьявола. Ничего, ничего разглядеть не можешь. Просто даже удивительно. Только ловишь себя на лукавых и недобросовестных попытках зацепиться за какие-то незначимые мелочи: вон, нос чуть кривоват! Какая-то бородавка на верхней губе. Еще что-то. Тут же глянешь в отражающее как зеркало стекло витрины — у тебя самого-то нос почти набок вывернут, глаза косые, губа заячья, уши лопухами растопырены, волосы из ноздрей и ушей черными кустами лезут, две бородавки на щеке, да и еще одна посередине лба, ровно на том самом месте, где третий бы глаз должен просвечивать. И что? — и ничего. Живешь, невинно бродишь среди шарахающихся людей. Но ведь никому на ум не западет хватать тебя прямо на месте и волочить в участок:

Вот он! Вот он! —

Что вот он? —

Ну, нос кривой! —

Да, кривой. И что? —

Глаза косые и губа заячья! —

Да, заячья. И что? —

Как, как что?! Уши растопырены, ноздри вывернуты, волосы из ушей лезут! —

Ну, лезут. И что? —

Ну как же, ну как же что? Господин полицеймейстер! Вон еще две бородавки на щеке и одна на том месте, где у нормальных людей третий глаз должен быть бы! — Третий глаз? Ну-ка проверим. Да, нет третьего глаза. Можно и отпустить! —

Но господин полицеймейстер! Господин полицеймейстер! Как же это отпустить! —

Идите, идите. У меня дел много. Сидоров, выпроводи гражданина! —

Так что оставим эти неблагостные попытки.

Да, и здесь убивают десятками и зараз. Я не буду вам рассказывать об известных на весь мир, например, жестокостях сокрытой и неописуемой секты АУМ Синрике, демонические руководители которой расчертили всю карту Японию некими таинственными геометрическими фигурами и знаками, отображавшими последовательность и очередность ритуального поголовного уничтожения населения всей страны. Нет, я о простом. Вот недавно совсем один подросток четырнадцати лет отрезал голову другому двенадцати лет, поставил ее у себя в комнате на стол и о чем-то долго и взволнованно с ней беседовал. О чем — он так и не смог припомнить на допросах. Да и важно ли? Другой прямо-таки по-раскольниковски молотком прибил соседскую старушку и записал себе в дневник, что хотел испытать, как это убивают. Ну, испытал — никаких восторгов по этому поводу дневник испытателя не содержит. Как, впрочем, ужасов, мучений загубленной души и раскаяния. Третий попросту мать пришил — ну, это дело и в комментариях даже особенных не нуждается. Мать — она и есть мать. Еще один залез в туристический автобус, отправлявшийся с предвкушавшими сладкий отдых на тропической Окинаве жителями шумной и перенапряженной столицы. Подросток зашел в автобус, взял у какой-то нерасторопной мамаши малолетнего трогательного ребеночка, посадил себе на колени, приставил к его горлышку ножик и почти со слезами на глазах стал рассказывать про своего братика примерно такого же возраста. Поведал, как он его любит, как играет с ним, как спать укладывает в мягкую постельку и что-то там на ночь даже рассказывает и напевает. Никаких конкретных требований или реальных причин своего явно неадекватного поведения юный любитель малолеток не предъявлял. Подержал так ребенка, подержал и отпустил. И зачем держал? Что у него там в уме вертелось? Что в душе неоформленной копошилось? Ни он сам объяснить не смог, никто иной за него. Да в общем-то все и так понятно.

И все это в пределах полугода.

Следующий юный преступник вырезал всю семью своего соученика. Объяснял он свой поступок тоже весьма туманно и сбивчиво, но хоть как-то и в какой-то степени, более приближенной к правдоподобности. Вроде бы на каком-то там школьном празднике или соревновании он ожидал более энтузиастической реакции от своего близкого друга и его семьи по поводу своих спортивных или художественных достижений, уж не припомню каких. Заметим, что в отличие от американских тинэйджеров, убивающих своих соучеников все-таки на расстоянии из винтовок с оптическим прицелом или в крайнем случае из какого ни на есть револьвера, наш подросток все это сделал обычным, но достаточно внушительным ножом. Это страшное, прямо-таки хищное, орудие убийства потом часто демонстрировали по телевизору со следами еще сохранившейся запекшейся крови. Ведь это надо же — ведь это же требуется подбежать, приблизиться к каждому телу, податливому и трепещущему, вонзить, погрузить в него по самую рукоять нож на всю длину гигантского лезвия. Потом выдернуть и, не обтерев, вонзить в следующее. Потом, может быть, поворочав его в мягкой всхлипывающей и податливой массе ослабевающей, опять выдернуть и погрузить в следующее. И все это еще полудетскими тонкими и не очень приспособленными, но уже жесткими и нервическими подростковыми руками. Бррр! И так по очереди всех пятерых членов неопомнившейся среди ночи семьи. По очереди. А они? Они сопротивляются, хватаются беспомощными ладошками за лезвие, мгновенно взрезая их почти до костей и обагряясь преждевременной кровью. Единственно, для меня до сих пор остается загадкой, как это пятеро людей, из которых трое вполне взрослых, не смогли если не защитить себя и родных, то хотя бы как-то избежать поголовного вырезания. Не знаю. Может быть, все были сонные и, просыпаясь на крик предыдущего зарезанного, не успевали осознать происходящее и предпринять хоть какие-то минимальные, даже просто инстинктивные, оборонительные действия. Не знаю. Может быть, они были обречены заранее и, понимая, даже по каким-то угадывающимся знакам и признакам зная это наперед чуть ли не в подробностях, вплоть до места и времени ожидаемого, просто смиренно принимали предопределение судьбы и ее карающую руку в виде нервической руки этого подростка. В общем, они себя не защитили, и никто иной защитить их также не смог. И все произошло самым убийственно-невероятным способом.