После первой тренировки наступает самая ответственная процедура. Борец сумо становится на одну ногу, отводит другую высоко в сторону, параллельно земле, разводит в стороны руки, прижимает голову к плотной груди и надолго замирает. Через некоторое время, примерно через час подобного стояния, скелет его начинает издавать характерное ровное и чистое звучание, напоминающее гудение проводов высоковольтных электропередач. Борец чуть-чуть синеет и становится заметно прохладным. Во всяком случае, вокруг него, по свидетельствам там присутствовавших, распространяется характерный холодок, именуемый здесь холодом первого стояния. Плоть при этом наливается свинцовой тяжестью, оттягивая кожу прямо до земли, так что со стороны все это сооружение выглядит странным фигурным сталактитом. Через некоторое время внутренняя плоть сжимается, оставляя гигантские пустые пазухи. Постепенно, медленно, глухо пульсируя, освободившееся пространство кожи заполняется нарастающим особого свойства тяжелым и скользким ртутеподобным мясом.

Однажды тайком при странных обстоятельствах мне довелось-таки коснуться двумя пальцами тела профессионального сумоиста в его специфическом состоянии тотального напряжения. Подробности сих обстоятельств я не могу доверить даже этому русскому тексту, вряд ли когда-либо могущему попасть на глаза и быть воспринятому представителем самой замкнутой секты. Но все-таки соблюдаю все предосторожности, о которых был предупрежден способствовавшими мне доброжелателями и подвергнувшимися бы, как, собственно, и я сам, в случае открытия нашего шпионства и соглядатайства немалой опасности. Ощущение же мое было весьма экстраординарным — будто коснулся некой растворяющейся, почти неощутимой и исчезающей квазипространственной субстанции, в которую можно проваливаться и проваливаться до бесконечности, до полнейшего пропадания, если не поставлен какой-то магически-ритуальный предел. Но в то же самое время эта поверхность и не пропускала в себя ни на миллиметр своей, словно заряженной мощным электрическим зарядом гладкой, почти лайковой поверхности. Некое представление о подобном может дать известный пантомимический этюд с трагическим ощупыванием фантомной несуществующей, но в то же время и никуда не пускающей, окружающей со всех сторон прозрачной стены. Или еще, как при первых моих приездах в поражающую Европу я со всего маха врезался носом и очками в ослепительно чисто промытые, невидимые и посему почти не существующие стекла витрин и дверей. Я не мог угадать по-новому проложенной прозрачной, неуследимой привычными российскими распознавательными уловками границы между искусственным и реальным, жизнью и витриной. Я имел опыт общения с нашими непрозрачными, замутненными стеклами, обволакивающими тайной и почти непередаваемым интимом места и пространства, ими ограждаемые и охраняемые, превращая мир внешнего наблюдателя в место тоски и неустроенности. Особенно когда холодным зимним вечером бредешь мимо сияющих желтым обволакивающим и заманивающим свечением окон. Становится так нестерпимо одиноко и сиротливо. Даже если вы, бывает, вдвоем с приятелем, с Вовиком, скажем, из соседнего подъезда, прильнете, расплющив свои маленькие детские носики о холодное стекло, к сияющим окнам конторы домоуправления — все равно вам не легче! Все равно вы — обитатели внешнего мира, не причастные райскому космосу теплоотапливаемых и счастливых офисных пространств. Да, я что-то отвлекся. Не туда меня куда-то занесло. Но так невообразимо приятно вспомнить и эти окна, и Вовика, или Толика, и себя самого неосмысленного, но так тонко и пронзительно все чувствующего, воспринимающего и переживающего! Ну да ладно.

Так вот, в результате вышеописанных процедур приобретя новые пять-шесть килограммов, внутренним усилием борец собирает кожу обратно, выпрямляется и молча стоит полчаса, устанавливая новый внутренний баланс. В результате таких ежедневных упражнений к концу своей карьеры он набирает килограммов триста пятьдесят — четыреста. Ясное дело, что этот процесс нельзя форсировать никаким способом, и все коварные попытки обмануть время и последовательность, как правило, заканчивались и до сей поры заканчиваются смертельным исходом. Нет, только такой вот медленной, изнуряющей и затягивающей в себя до потери всех иных интересов и привязанностей рутиной. Кстати, подобное же наличествует и во всех нудных многолетних монастырских, отшельнических, медитативных и йогических системах и процедурах постижения высших знаний и умений. Форсирование всегда оканчивается безрезультатно и зачастую трагически.

Затем следуют водные процедуры. Гиганты молча погружаются в огромные водяные чаны, вытесняя оттуда соответствующий закону Пифагора, действующем и здесь, в замкнутом и сакральном пространстве, объем воды. Несколько молодых из начинающих обмывают непомерные телесные пространства и площади великих, заслуженных, знаменитых, продвинутых в возрасте и, соответственно, в весе. Вообще, в закрытых интернатах, где борцы проводят всю свою жизнь, независимо от возраста и заслуг, царит жесткая дедовщина, с естественными побоями, унижениями и нещадной эксплуатацией молодняка. Но все только на пользу юношеству и для пользы дела. Начинающие с восхищением обмывают своих кумиров, мысленно примеряя их размеры к своим, по тамошним понятиям, тщедушным телам — килограммов всего где-то на сто— сто пятьдесят живого веса. Особенно тщательно промываются глубокие жировые складки, поскольку при местной жаре и влажности всегда наличествует опасность возникновения там распространяющейся, как пожар, прелости либо колонии прожорливых и стремительно разрастающихся прожорливых бактерий. При поднимании гигантских, бегемотоподобных, округлых и упругих телесных пластов под ними вскрываются прямо-таки глубокие чернеющие и дурнопахнущие застоявшимся воздухом и прелостью живого мяса пропасти, исполненные какой-то своей замкнутой таинственной жизнью. Густоте и интенсивности царящего в помещениях запаха способствует также ежедневное смазывание волос атлетов специальным невыносимозловонным маслом для придания им пластичности и возможности сотворять из них специальные хитроумные и изощреннейшие ритуальные, почти архитектурные сооружения на маленьких головках. Масло сквозь капилляры волос проникает в кожу и оттуда распространяется по всему телу, так уже и не оставляя борцов до конца их жизни. Интересно, что будущих жен, возжелавших связать себя нелегкими узами брака с подобными сверхмужчинами, заранее предупреждают об этом. Существует специально разработанная с древних времен методика приучения, привыкания женщин, да и вообще всех непривычных, но ввязывающихся в этот бизнес к подобному запаху, который обычному человеку перенести нет никаких сил. Непривычного моментально выворачивает. Подобное неоднократно случается на соревнованиях, когда неосторожный поклонник в экстазе приближается к помосту на недопустимо близкое расстояние. Бывают и летальные исходы. Процедура привыкания очень постепенна и медленна. В этом деле самое опасное — опять-таки форсирование процесса. Запах должен постепенно, мелкими порциями, накапливаться, застаиваться в порах привыкающего. Вот он и начинает попахивать. Ну, естественно, не так сильно, как борцы. Но во всяком случае, на улице и общественных местах уже оборачиваются. Это есть как бы знак причастности. Оборачиваются с некоторым отвращением, но и уважением и восхищением одновременно. Кстати, наибольшей трудностью для борца сумо после оставления им ковра является проблема сгонки веса и избавления от запаха. И то, и другое редко кому удается. И никогда не удается окончательно.

Сами-то обычные японцы как раз, наоборот, совсем не пахнут. Ну абсолютно. Ни подмышками, ни в области паха. Ни носки у них не пахнут, ни из ушей и ни изо рта не несет гнилью. Феномен удивительный. Я расспрашивал их о питательном рационе — ничего особенного. Я ел то же самое и пах как скотина. Я думал, что, может быть, дело в воде, — тоже нет. Абсолютно не потеют. Просто поразительно, как при местной жаре, когда ты идешь, обливаясь потом, мимо пробегают в своем джоггинге небольшие японцы, застегнутые до подбородка в шерстяные тренировочные костюмы с поднятыми воротниками и в шерстяных же шапочках и перчатках — и хоть бы что. Да и не замечал я, ни разу не заметил, чтобы кто-то из них испортил воздух. Даже в сугубо мужских компаниях. Ни в одном из общественных мест, ни в коридорах, ни в туалете — нет, не случается. Не бывает. И совсем не потому, что как-то особенно изысканны (хотя и не без этого) или стыдливы (хотя стыдливы! стыдливы! и очень даже!), просто у них нет подобного в физиологии. Нация, видимо, такая.