Количество тварей было несчетно. В темноте им было легко группами нападать на людей и стремительно обгладывать до костей, так что даже находящиеся буквально по соседству не успевали среагировать. Потом эти демоны разрослись настолько, что стали нападать на людей в одиночку, легко расправляясь с ослабевшей и неориентирующейся в потемках жертвой. У самих же демонов глаза горели неугасимым огнем, что служило единственным способом их опознания в темноте и идентифицирования заранее, издалека, до приближения лицом к лицу. Это, правда, мало чего прибавляло уже полностью деморализованным обитателям подземелья. Все в панике бросались в разные стороны, но, увы, все эти разные стороны были тесно заставлены холодными и бесчувственными, не пропускавшими ни в каком направлении, каменными нагромождениями. Так что оставалось либо безмолвно погибать, либо, сбиваясь такими же кучками, огрызаться в разные стороны в надежде если и не погубить, то хотя бы отпугнуть монстров, которые со временем разъелись настолько, что уже походили на влекомых некой неодолимой потусторонней силой в определенном направлении, массивных борцов сумо, с трудом протискивающихся в боковые тесные каменные лазы и проходы, где, единственно, и можно было человеческим существам теперь искать спасения. При случайно набежавшем отблеске факела обнаруживался огромный, колышущийся и поблескивающий черной, почти лакированной, мощно-складчатой влажно-жирноватой кожей, жидковатый, если можно так выразиться, массив некой зооморфной массы, напоминавший исполинских покачивающихся червей. Монстры, неторопливо и заранее уверенные в своем превосходстве и безропотности первых попавшихся, подползали к ближайшим и начинали неторопливо отгрызать по маленькому кусочку под гробовое уже молчание полностью загипнотизированной жертвы и ее соседей. Размеры этих существ ныне превышали размеры хорошего быка, но в подземелье все это трудно было рассмотреть. Только потом уже, при последнем ослепительном свете, когда все вдруг раскрылось и раздвинулось во все стороны и осветилось непомерным кратким завершающим светом, гигантские белые скелеты, в момент освободившиеся от стремительно сгоревшей жирной, отвратительно смердевшей дотлевающей плоти, смогли дать хоть какое-то представление об их реальном финальном размере.

Лейтенант утер черной невидимой во тьме рукой черное же неразличимое лицо и стал приходить в себя. Он припомнил, что, собственно, привело его сюда. Да, он должен был повернуть рычаг взрывного устройства, обвалом камней отделившего бы больных и заразных от еще не зараженных и способных хоть на какую-то минимальную жизнедеятельность. За время его пропадания изможденные, складированные огромными штабелями полумертвецы, собравшись с последними силами, стали кое-как выползать из грота в прежние пространства их совместного обитания с остальными братьями по несчастью. Лейтенант, превозмогая неимоверную усталость, повернул рычаг устройства. Раздался глухой взрыв. Обрушившиеся каменья завалили погребальный грот, придавливая слабо постанывающих и повизгивающих, полуповыползших наружу больных, совместно с попавшими под обвал и громоподобно ревущими и визжащими сверхтвареподобными чудищами. Завал отсека отгородил всех пораженных от еще надеющихся на спасение. Но эпидемия скрыто жила уже во всех, и определить, отделить больных-смертников от пока еще временно здоровых не было никаких сил и возможностей. Тем более что в темноте нельзя было распознать и увидеть первый взрыв набухающих фурункулов, выбрызгивающих гной вовне, заражающий воздух и нечувствуемыми каплями оседающий на коже близнаходящихся, внедряясь им в поры и зарождая свои новые подкожные очаги разрастания на теле неведающих еще о том жертв. В общем, никакое различение не представлялось возможным. Да и в нем уже не было необходимости. Скоро снаружи раздался неимоверный, мощный, но скорее ощущаемый, чем слышимый гул. Стало ясно, что все они, здесь заточенные и обитающие, теперь мало чем отличимы от всех тех, снаружи. И даже больше, они имеют некоторое сомнительное преимущество — помучиться чуть подольше. Потом раздался второй, еще более мощный и менее ватный гул, и все озарилось тем вышеупомянутым финальным светом. Да.

Вот так.

За бесконечной постоянной анестезирующей практикой ночного письма и рисования, а затем долгого дневного сна под постепенно и неумолимо накатывающейся удручающей дневной жарой все несколько (да в общем-то не несколько, а весьма значительно) сглаживается, нивелируется, встраивает любую необыкновенность в апроприированную рутину уже неразличимого бытия. Это, собственно, и порождает упомянутую выше постепенную невозможность сказать что-либо или написать что угодно о местном бытии и собственном пребывании в нем. Но у нас еще есть силы и неуничтожимое желание, прямо юношеская порывистая страсть продолжать повествование. Продолжать писать хоть о чем — не важно! И несмотря ни На что. И мы продолжаем.

…неземная власть знает, что неземная темнота — безумный враг народа. Поэтому необходимо создать безумные способы управления на безумных языках.

Этим путем Неземная власть надеется вытащить безумные народы безумного Дагестана из безумной трясины, неземной темноты и безумного невежества, куда их бросила безумная Россия.

Неземное правительство полагает, что установлению в безумном Дагестане неземной автономии, подобно той, какой уже пользуются безумная Киргизская и безумная Татарская неземные республики — необходимо.

…теперь, когда безумный враг неземной власти разгромлен, становится безумным неземное значение безумной автономии, безумно данное Неземным правительством.

Следует обратить внимание на безумные обстоятельства. В то время, как безумное правительство и все вообще безумные правительства безумного мира делают неземные уступки безумному народу и делают те или иные безумные реформы обычно лишь в том безумном случае, если только вынуждены к тому безумными обстоятельствами, Неземная безумная власть, наоборот, находясь на неземной вершине безумных успехов, дает неземную автономию безумному Дагестану безумно и добровольно.

Но я все-таки продолжаю.

И продолжаю простым, ни к чему не обязывающим замечанием, что мы, европейцы, для них, местных, похожи на лошадей, что, однако, не имеет каких-либо отрицательных коннотаций ни в японской мифологии, ни в быту. Хотя и есть традиционная японская присказка, что иноземца даже местные черти и демоны боятся. Вполне возможно, но я не имел случая в том убедиться. А то, что дети боятся, — убедился. Однажды я сидел в неком неказистом ресторанчике в окружении, естественно, сплошных обитателей окрестных домов. Откуда-то из-за перегородки выскочил совсем еще крохотный трогательный малыш с вишневыми миндалевидными глазами, обнаружил меня, на мгновение замер от ужаса и отчаянно завыл, бросившись куда-то туда, обратно за перегородку, к своим, к спасительным, к родителям. Начался всеобщий переполох, все повскакали с мест и стали выкрикивать непонятные мне слова с непонятными обертонами. В них звучали опасные для меня интонации от отчаяния до угроз. Я бросился бежать. Бежал я долго и опомнился уже только в некой пустынной удаленной местности, отгороженной с одной стороны высокими лесистыми холмами и с другой — тихой приветливой речушкой. Я сразу опознал место моих частых дальних отдохновенных прогулок в ближайших к моему дому зеленых окраинах города. Переведя дыхание, я успокоился и стал с наслаждением осматриваться. Но тут, к неприятному своему удивлению, я увидел, как из-за небольшого зеленого пригорка, что прямо у бережка реки, выглянуло несколько улыбающихся японских лиц. Среди них виднелось одно и детское. Очевидно, в воскресный день нешумная семья с родственниками и знакомыми решила отдохнуть на зеленом лужку у небыстрой речки, пожарить шашлычок, попить винца, поболтать. Привлеченные чьим-то шумным несдержанным дыханием и гулким топотом толстых ног по амортизирующей траве прибрежных пространств, они высунулись наружу, в забывчивости держа в руках какие-то орудия недавнего шашлычного производства — то ли ножик, то ли длиннющую в два зубца вилку, то ли мне все это почудилось. Ужас затмил мне зрение, и с тем же гулким топотом, неподдающимся прослушиванию, но лишь по содроганию почвы чувствуемым прильнувшими к ней трепетными телами, я бросился домой. Господи, как мы порой пугливы! Стоит ли? И сейчас, и там, в ресторане, простодушные жители просто и естественно были обеспокоены слезами невинного младенца и без всяких там предварительных угроз попытались выяснить их причину. Так же как и заслышав чьи-то шаги, высунулись, чтобы поприветствовать и обменяться мнениями и впечатлениями о прекрасной погоде. Господи, как же глубоко въелись в меня почти панические страхи и катастрофические ожидания моего детства, впрочем столь тогда оправданные и многократно подтвержденные жизнью. Но здесь и сейчас! Однако расслабляться не стоит — охранительная природа умнее нас.