— Вот она! — закричала докторша и протянула к ней руки.— О, Басенька!

Может, голос Будзишовой был слишком громким и слишком грубым, может, присутствие незнакомых людей перепугало Басю — этого никто не знает. Бася быстро подбежала к Ольшовскому и спряталась в его объятиях.

— Вот это — ответ Баси! — воскликнул Ольшовски.

— Ты не узнаёшь меня, деточка? — наисладчайшим голосом спросила Будзишова.— Это я, тетя!

Бася взглянула краешком глаза, не смогла отыскать в памяти образ этой странной пани, обняла ручкой своего заступника за шею и прижалась личиком к его лицу.

— Одурманил невинное дитя,— сказала докторша в отчаянии. — Нет другого выхода, надо идти в полицию.

Бабка не отвечала, с таинственной задумчивостью глядя на этого милого пана и на это хорошенькое дитя, доверчиво к нему прижимающееся.

— Чем вы ее кормите? — спросила она, ко всеобщему удивлению.

Ольшовски доброжелательно посмотрел на пани Таньску и начал быстро перечислять названия блюд.

— Слишком много сладкого, а вообще — хорошо,— заявила бабка.

— Я купил пособие по детскому питанию! — сказал Ольшовски. — Впрочем, Вален- това...

— Это та с метлой? Понимаю... Но вообще-то воспитание ребенка будет идти извилистой дорогой. В один прекрасный день эта пани с метлой накормит ребенка бараниной с капустой, и нужно будет вызывать врача. Подумайте о том, что будет дальше.

— Я уже говорил... Моя тетка...

— Она девица?

— Да.

— А откуда девица может знать что-то о воспитании детей?

— Если я хорошо понял, ваша внучка тоже девушка.

— Да, но я ее бабка! Я своей мелюзги вырастила семерых! — вскричала пани Таньска.— Выращу и этого жука.

Ольшовски понял, что в милостивом интересе почтенной матроны кроется немало хитрости. Она хотела оплести его паутиной и схватить Басю, как муху.

— Может быть,— сказал он хмуро,— Но я ребенка не отдам.

— Идемте в полицию! — закричала докторша.— Это сумасшедший! Бася, ты пойдешь с тетей?

— Не пойду! — заявила Бася из-за головы Ольшовского.

Три пани беспомощно переглянулись, наконец пани Таньска сказала:

— Вы позволите нам посовещаться в другой комнате?

Ольшовски остался с Басей на руках и прижал ее к своей груди. Потом позвал приглушенным голосом:

— Пан Шот!

— Она убежала от меня...— начал актер.

— Возьмите ее и стерегите лучше. Эти пани совещаются.

Он терпеливо ждал полчаса, вслушиваясь во встревоженные голоса дамского сейма.

Наконец двери открылись. Пани Таньска, заняв свое старое место, огласила официальным тоном:

— Пан Ольшовски! Это дело неприятное, а из-за вашего упрямства просто безвыходное. Вы не хотите отдавать ребенка, а мы должны его забрать. Мы могли бы, конечно, прибегнуть к помощи закона, и, как пани Будзишова правильно говорит, вы закончили бы свою жизнь в кандалах, на тюремной соломе. Мы бы так и поступили, если бы имели дело с грубияном. Я, однако, встала на вашу защиту, потому что меня взволновала ваша привязанность к ребенку.

— Спасибо,—буркнул Ольшовски;

— Не за что... Вы кажетесь порядочным человеком, хотя в той комнате пыль лежит по крайней мере недели две, а над печью паутина. Полиция тут не нужна. Будет скандал и больше болтовни, чем нужно. Актеры наделали дел, но отчего мы все должны стать посмешищем? Мы имеем формальное право на ребенка, а вы ссылаетесь на закон сердца. Вам не кажется, что это дело можно закончить полюбовно?

— Это как? — спросил Ольшовски с беспокойством.

— Через общественный суд. Пригласим двоих незаинтересованных людей, и пусть нас рассудят. Ведь это будет честно?

Ольшовски глубоко задумался. Он хорошо понимал, что эта рассудительная старушка говорит умные вещи и что его дело будет проиграно, если им займется закон. Ошибка всплывет, докторша принесет присягу, и все будет кончено: отберут у него Басю навсегда. Его сердечная привязанность и его любовь не растрогают закон, зато на общественный суд можно хоть как-то надеяться.

Он потер рукой лоб.

— Не упирайтесь,— услышал он возле себя тихий, глубоко взволнованный голос панны Станиславы.— Эта девочка и так несчастна, зачем ещё вносить в ее печальную жизнь несогласие, споры и бесплодную борьбу? Я вижу, какой вы добрый... Пусть вас Бог вознаградит за любовь к этой малышке... Может, удастся найти какой-то выход из этой невозможной ситуации...

— Вы слышите? — загремела Будзишова, тоже близкая к тому, чтобы расчувствоваться.— Сама мудрость говорит ее устами.

— Это у нее от меня,— скромно сказала бабушка.

— Ну так как, дорогой пан? — почти шепотом спросила панна Станислава.

Ольшовски был бледен и имел такое выражение лица, как будто прислушивался к голосам издалека.

— Хорошо! — сказал он коротко.

— Если бы не мои семьдесят лет, я бы в вас влюбилась! — заявила бабка.— Впрочем, вы мне очень напоминаете одного моего двоюродного брата, который упал с лошади и сломал себе шею.'

— Что я должен сделать? — нетерпеливо спросил Ольшовски.

— Пригласите одного из своих друзей и приходите с ним завтра в пять ко мне. Я приглашу кого-нибудь с нашей стороны. Хотя... Выдаете мне слово, что вы не спрячете и не увезете ребенка?

— Бабушка! — воскликнула панна Станислава.

Так

должно

было

закончиться

— Бабушка, пошли бегать,— предложила Бася пани Таньской.

— Деточка, ведь мне семьдесят лет! — сказала пани Таньска с горечью.

— Ну и что, что семьдесят лет! — бодро воскликнула Бася.

Бабка задумалась. На момент замерла, как Дафнис, превращенная в лавровое дерево, однако тут же глаза ее заблестели.

— А знаешь, ты права! — закричала пани Таньска и пустилась с Басей наперегонки.

Добежав до широкого дивана, она упала на него бездыханной, как тот гонец, который в один дух добежал от Марафона до Афин. Тот известный марафонец не свалился, правда, на диван, но все другие подробности в этом спортивном сравнении вполне совпадали.

Панна Станислава, привлеченная шумом, заломила руки, сплетя их восьмеркой.

— Бабушка, что вы тут вытворяете?

— Ничего не вытворяю... молодею! — заявила бабка громко.— Я еще. не такая старая, чтобы не побегать немножко.

— Но ведь вам семьдесят лет!

— Семьдесят? Может быть! И что с того? Бывали такие, что в моем возрасте скакали, как козочки...

Бася, услышав об этом, тут же захотела уговорить бабушку, чтобы та немедленно все это продемонстрировала, но в этот момент как раз вошел пан Ольшовски.

В этот день закончился очередной месяц пребывания Баси у панны Станиславы, и он явился «за своей посылкой». Сроки он соблюдал с точностью до часа. Мудрое соломоново решение двух необычайно рассудительных мужей, которые его приняли, оставалось в силе и ни разу с тех пор не подвергалось ревизии. Эта веселая история тянулась уже год, и дело обходилось без столкновений и без всяких неприятных сюрпризов. Ольшовски снискал горячую симпатию бабушки, которая, желая выразить эту симпатию как можно сердечней, неизменно обещала, что она прочитает все его книжки.

— Прочитаю их, дорогой, когда заболею. Когда я здорова, то жаль времени.

— Желаю Вам никогда их не прочитать! — смеялся Ольшовски.

— Очень разумно вы говорите! — отвечала бабушка.— И за это я вас люблю, и за то, что вы любите Басю. Вас эта девчонка еще не доняла? Нет? Удивительно! Я, когда она у нас, так устаю, как конь после скачек. Вчера я должна была лезть на комод, но, слава Богу, не на шкаф. А этот ваш проклятый пес выл от радости. У него в голове не все в порядке. Если не гавкает, то крадет. А вы знаете, кто вчера приходил к Басе? Этот старый актер Валицки. Очень милый человек, только горничная, которая открывала ему дверь, упала в обморок, потому что он такую рожу скорчил. Зачем он вытворяет со своей физиономией такие штучки? Я его тоже очень люблю. Я его оставила обедать, потому что Бася не хотела его отпускать. Спрашиваю, понравилась ли ему телятина. Он ничего не ответил, только заскрежетал зубами, а Бася вслед за ним. «Ну, тогда, может, соус удался?» — спрашиваю этого гамадрила. «Этим соусом хорошо заклеивать окна на зиму!» — ответил он голосом из живота. Страшно забавный тип...