— Как это откуда? «Ски» видно совершенно четко.

Шот покрутил головой, явно чем-то недовольный.

— Да, но после последней буквы еще что-то плавает в чернилах. Что это может быть?

— Откуда я знаю? Наверное, росчерк.

— Кто же закручивает чужую фамилию в козий хвост? Но мы еще к этому вернемся. А сейчас попробуем прочитать адрес.

— Варшаву я вижу четко — «шава».

— Может быть и Нешава.

— Не может быть, потому что та трещотка, которая посадила Басю в поезд, объявила, что посылает ее в Варшаву. Трудно было не услышать, потому что слышно было на весь поезд. Варшава не поддается никаким сомнениям. Ищи улицу. Длинная она или короткая?

— Скорее короткая. Если бы это были Аллеи Ерозолимске, то, чтобы их замазать, нужно было бы литра два молока, а девочка вылила только стакан. Начала не видно, сплошная грязь, но в конце немного чище. Есть, ей-богу, есть! Видишь?

— Мало вижу, но постараюсь тебе поверить. Вот это длинное и тощее — это случайно не буква Л?

Шот отер пот с перетрудившегося лба, так как его живой ум таким образом давал ему понять, что работает на пределе. Хищным взглядом он всмотрелся в голубое пятно, в котором, как рыбки в мутном озерце, плавали буквы. Он очистил картонку ногтем и искал что-то среди остатков.

— Вижу! — шептал он горячечно.— Вижу очертания нескольких букв. И точку над одной буквой!

— Это Н

— Гениально ты придумал, дубина стоеросовая! Не мешай. Есть!

— Что есть? — глухо спросил Валицки.

— Есть «...ельна».

— Что значит «ельна»?

— Что оно может значить другого, чем Хмельна?

— Ты мог бы быть детективом,— буркнул приятель с глубоким признанием — Ха! Пан Станислав Ольшовски живет на улице Хмельной. Смотри! Как она хорошо спит и не знает, что мы нашли ее опекуна, может, дядю? Как же нам найти этого ананаса на улице Хмельной? Ведь номера не видно?

— Не видно. Что-то такое тут есть, поломанное, напоминает 7.

— Одна цифра?

— Должно было быть две, но они слились в одно пятно.

— Ну, и как мы найдем этого пана? Надо будет ходить от дома к дому. Неплохая работенка меня ожидает...

— Не делай этого, потому что когда увидят, что ты с такой рожей таскаешься от дома к дому, тебя арестуют. Будем искать иначе. Спустись-ка вниз в лавочку и попроси телефонную книгу.

— В лавочку я не пойду! — заявил актер мрачно.— Я там должен за масло и чай.

— Правильно. Я тоже туда не пойду по этой же самой причине, но на втором этаже живет зубной врач.

Вскоре они уже торопливо просматривали пухлую книгу.

— Ольшевских тут около пятидесяти — обоих полов, но ни один не годится. Есть даже и Станислав, но он живет не на Хмельной. Его счастье. Посчитаем Ольшовских. Антечек, есть, есть! Ольшовски Станислав, литератор, ул. Хмельна, 15.

— Литератор? — удивился Валицки.— Но ведь я его знаю! Это отличный писатель, я играл в его пьесе.

— Это тот? Смотрите! Такой известный, такой прославленный, а так долго надо было его искать. Я понимаю теперь, к чему тут эта семерка: этот жираф совсем не семерка, а единица. Все отлично совпадает, первостатейно совпадает!

Они долго молчали, потом старый актер вздохнул и сказал:

— Надо еще сегодня отвести ее к пану Ольшовскому. Обязательно надо, потому что где мы ее поместим? В этой берлоге? И чем накормим? Селедкой?

— О, она проснулась! — заметил Шот.

Бася протерла рукой глазки и осмотрелась, словно стараясь припомнить, где она находится. Увидев мрачную и страшно скривившуюся физиономию своего старого приятеля, она широко улыбнулась ему, протянула руки и позвала:

— Иди, иди сюда!

Старый медведь покраснел, как панна, от огромного счастья и так скрипнул от радости зубами, что удивительно, почему не посыпались искры.

Большой писатель

и маленькая девочка

Известный писатель, автор драмы «Кувшин без ручки» и множества повестей, самой знаменитой из которых был «Серебристый тополь», вернулся домой после полуночи. Возвращался он в плохом настроении, потому что отчаянно скучал на премьере драмы, в которой дедушка убил внучку, а это мелкое семейное недоразумение довело двух героев до самоубийства, а одного — до сумасшествия. Кроме того, шел дождь, а дворник долго не открывал ворота.

Пан Ольшовски тихо вошел в квартиру, чтобы не разбудить своего слугу, молодого парня, очень симпатичное и молодое создание по имени Михась. Деликатность хозяина, крадущегося на цыпочках, чтобы не нарушить покой милого сорванца, была несколько излишней. Михась спал так крепко, что если бы внезапно человечество стали призывать на Страшный суд, все бы вскочили, а для него, однако, архангел должен был бы трубить несколько раз, и притом очень громко.

Прославленный писатель вошел в спальню, зажег лампу и, от души зевнув, начал ленивыми движениями снимать одежду. В это мгновение он случайно бросил взгляд на кровать, на свою родную кровать, и вскрикнул. Словно бы не доверяя собственным глазам, он протер их и посмотрел еще раз: в его кровати, широко раскинув ручки, спала самым розовым из снов маленькая хорошенькая девочка.

— У меня, наверное, галлюцинации! — произнес вслух удивленный пан Ольшовски.

Но о галлюцинации не могло быть и речи, потому что если даже спящая девочка и была обманом зрения, то реальнейшей реальностью было платьице, пальтишко, сумочка и другие мелочи дамского обихода, аккуратно сложенные в кресле. Простая логика подсказывала поразительный вывод, что и девочка настоящая.

«Может, я попал в чужой дом?» — подумал пан Ольшовски, спасая этим неправдоподобным предположением свой здравый рассудок от внезапного помрачения.

Он осмотрелся и убедился в том, что находится в собственной квартире. Страшным напряжением всех умственных сил он начал горячечно вспоминать, нет ли случайно среди близкой и дальней родни такой девочки, которую кто-то без предупреждения прислал к нему с ненужным визитом. Он быстро пересчитал все фигуры в галерее родственников и не смог вспомнить, чтобы когда-нибудь он слышал о таком существе.

Его охватила такая адская злоба, что захотелось тряхнуть спящую малютку и крикнуть:

— Сейчас же вон из моего дома!V

Остаток взбудораженного рассудка удержал его, однако, от этого поступка.

— Это разбойник Михась во всем виноват! — подумал он вдруг и побежал будить слугу.

Так как никакие сладкие уговоры, никакие разумные доводы, никакие заклинания и угрозы не смогли привести в сознание спящего здоровым сном Михася, рассерженный пан Ольшовски схватил кувшин с водой и щедрой струей окропил невинную голову. Юноше должен был присниться потоп, потому что он вскрикнул громким голосом и, стремясь избежать гибели в пучине, сорвался с постели.

— Пожар? — почему-то крикнул разбуженный паренек.

— Иди за мной,— горячечным шепотом сказал пан Ольшовски, направляясь к спальне.

Трагическим жестом он вытянул руку в сторону своей кровати и грозно спросил:

— Кто это?

— Бася,— ответил паренек.— А что?

— Бася? Какая Бася? Отвечай, трутень, а то хуже будет. Кто ее положил на мою кровать?

— Я! А что?

— Ты положил?.. Хорошо, хорошо, все лучше! Откуда ты ее взял? Слушай, парень, говори правду, иначе я из тебя всю душу выну.

Угроза была такой ужасной, что Михась, который в этот момент как раз зевал, громко щелкнул зубами.

— За что? Ведь ребенок хотел спать. Такая сонная была, что прямо с рук падала. Что я должен был делать?

— Но откуда ты ее взял?

— Ниоткуда я ее не брал. Пришли вечером двое панов из театра...

— Каких панов, из какого театра?

— Один молодой с пробором, а другой пожилой и страшно злой. Этого пожилого-то я знаю, он играл тогда, когда вашу трагедию ставили. Валицки его фамилия. Они привели ребенка, и тот пожилой говорил, что вы обо всем знаете и что это очень нехорошо, что вы не встречали на вокзале. Что мне было делать? Тот пожилой скрипел зубами и сказал, что задушит меня, если я не возьму ребенка и не накормлю его. Они тут час сидели, а тот старый следил, чтобы с ребенком было все в порядке. Он сказал, что вы очень обрадуетесь, потому что это очень хорошая девочка, а вы — ее дядя.