Про дно

Пространство играет светом.

Состояние схожее с погружением на дно бассейна. Сначала прыжок и полет длиною в секунды. До соприкосновения с водой жизнь на мгновение замирает. Кончики пальцев обдает холодом, он поднимается выше по телу. Закладывает уши. Задерживая дыхание, опускаюсь на дно. Открываю глаза – над головой блики солнца и проплывающие тела других ныряльщиков. Их очень много…

Про боль

Больно. Тяжело дышать. В груди спазмы. Слышу, как надрываются легкие.

Открываю глаза. Светло как в раю. Белый цвет стен давит на мозг.

Мрачные взгляды родителей пробуждают страх.

- Привет, – шепчу я. Во рту точно Сахара, перед глазами млечный путь, голова раскалывается, как кокосовый орех.

- Эй, смотрите, кто проснулся, - улыбается отец.

Он плакал? Мешки под глазами, осунувшееся лицо, щетина.

- Мы так волновались, - дрожащий голос мамы, который излучает серость, уныние или обреченность.

- Ну, как ты? – спрашивает папа.

- Хреново…

Пытаюсь вспомнить, что произошло.

День Рождения Троя. Я обещал сходить с ним на «Американские горки». Помню, переходили вместе дорогу, было жарко… и все.

- Трой, - ищу его глазами.

Брат с опаской подходит ближе, нижняя губа дрожит от страха и надвигающихся слез.

- Эй, мужик, ну ты чего? – пытаюсь улыбнуться.

- У тебя кровь из носа полилась, - мямлит он. – А потом ты упал…

Мозолю их взглядом.

- Он очень перепугался, - объясняет мама.

- А что случилось-то?

Сосредоточенная тишина.

Слабость. Внутри меня нехилая слабость, тяжело пальцем пошевельнуть.

Отец кивает маме, и она, взяв брата на руки, выходит из палаты.

- Пап, - зову я. – Что произошло?

Как необычно наблюдать за своим стариком. Никогда не вглядывался в черты его лица. У него, оказывается, так много морщин! Некоторые глубокие, на лбу, другие едва заметные в уголках глаз.

- Сын.

А сейчас его лицо выражает столько эмоций, будто внутри идет борьба с самим собой, он подбирает правильное слово, строит предложение. Кажется, седины стало еще больше, чем было три минуты назад.

У папы красивая рука, ладонь внушает уверенность. Ладонь. Внушает?

- … все будет хорошо, - едва слышно говорит он.

В отце меня всегда поражало его спокойствие. Чтобы в жизни не произошло он, каким-то чудом, умел сохранять хладнокровие.

Но не в этот раз…

Про ветку

- А когда ты умрешь? – как бы невзначай роняет Трой.

Сидит в моих ногах и крутит в ручонках игрушечного робота.

- Ты ведь умрешь?

Вопрос с надеждой в голосе? Или с иронией? С горем?

Он не понимает. Жизнь без опеки или назидания старшего брата, скорее всего, Трой станет взрослее, мужественнее.

- Умру, - сухо.

Бессмысленным взглядом цепляюсь за окно - яблоневая ветка царапается о стекло, просится, чтобы впустили в душную, пропахшую моей болезнью комнату.

- Когда? – уточняет брат.

- Скоро… а ты бы этого хотел?

Трой думает, даже перестает играть с роботом. У братишки серые глаза и черные волосы. И он весь такой черно-белый и невзрачный, до сих пор требует защиты, опеки. Слишком сосредоточился, а я зря спросил. Не надо было.

- Нет… - его наивная искренность.

Стук в дверь. Трой отвлекается и слезает с кровати.

Это мама.

Она не теряет надежды и пичкает меня философией жизни, просвещает религией, в которую на днях обратилась, чтобы выудить у сил небесных спасения. Заставляет меня двигаться, ходить. Убеждает себя, что мне это поможет. Очень хочется ей верить. Мама же не обманет.

- Ух, у тебя душно, - голос у мамы бодрый и мягкий.

Окно впускает внутрь холодной октябрьский воздух, заставляет меня подтянуть одеяло к подбородку. Холодно, жутко холодно. Иногда дрожь такая, что чувствуешь себя каким-то наркоманом. Даже сидя в ванной, я, временами, не могу согреться.

- Может, спустишься вниз? – спрашивает она, погладив Троя по голове, который уселся лазить в интернете. – Пообедаем вместе.

- О-кей, - неохотно соглашаюсь, только чтобы мама не расстраивалась.

Про девочку

Я в больнице и не свожу глаз с девчонки сидящей рядом. На ней нет лица, смотрит перед собой, тонет в собственных мыслях, обняв ноги руками, что-то ждет. На выцветших джинсах две большие дырки у колен обнажают смуглую кожу.

Напротив, у дверей палаты моя мама разговаривает с врачом и периодически кидает на меня взволнованный взгляд, как бы сообщая лишний раз: «Никому тебя не отдам».

Вчера она установила для меня особую диету: ничего жареного, никаких консервов, никаких, ничего, никаких… наивная у меня мама, поверит во что угодно, лишь бы я выздоровел. Как только она узнала о вердикте врачей, быстро решила наладить хорошие отношения с Богом.

Каждый день мать говорит мне, что выгляжу я лучше. А если буду стараться и думать о хорошем будущем, буду сам себя настраивать на все самое лучшее, то болезнь отступит. Господь не позволит забрать непорочную юную душу. Восемнадцать - это так мало для смерти или, наоборот, слишком много.

Девчонка вздыхает и скучающим взглядом блуждает по больничному коридору, на мгновение задерживается на моей матери, наверное, делает про себя какие-то выводы.

Она поворачивает голову в мою сторону, но, как только встречается со мной глаза в глаза, в смущении отворачивается.

Хочется поздороваться с ней, услышать голос, утешить. Актер-то она не ахти, волнение налицо, хотя может и не старается его скрыть.

Время влияет на мироощущение, сейчас мы вдвоем с этой девушкой его торопим. Минуты в ожидании тянутся вечность, и находиться в больнице просто невозможно. Но, если остановиться и задуматься, каких-то полгода, покажутся короче чем эти минуты …

- Ну, а тебе сколько осталось? – такое ощущение, что в этот вопрос она вложила все свое умение незаинтересованности, будто мы два зека и она спрашивает, скоро ли меня выпустят на волю. Вопрос о смерти, в ее понятии, должен стать таким же обычным, как вопрос о погоде.

Никак не отвечаю.

- Извини… - шепчет она и мирится, больше не принимать попыток завязать со мной разговор.

- Полгода, - отвечаю я, сглотнув, потому что во рту сильно пересохло.

Пауза. И она снова с новым вопросом:

- Боишься?

- Не знаю, – мне удается сказать более безразлично, чем ей. - А ты?

- Очень…

Я подсаживаюсь ближе и обнимаю ее за плечи.

Про дерьмо

Как это глупо!

Глупо, что какие-то чувства вдруг появляются перед непосредственным концом жизни. Зачем это все нужно сострадание, любовь? Раньше, я бы никогда не позволил себе обнимать совершенно незнакомую девушку, просто так, чтобы подбодрить, ну, если только не когда пьяный. В таких случаях я зачастую получаю от девушки по щам, так как веду себя совсем не как Ромео из книжки, а как пьяное быдло.

Никогда не уделял внимание таким мелочам, что кому-то может быть плохо. Вот, вроде, гляжу на человека, он идет, например, на работу, и полностью закрыт от меня. Его лицо не выдает никаких эмоций и понять, что у него на уме никак не смогу. Даже если очень захочу. А здесь. Может из-за того, что у нас есть общая проблема, решить мы ее не в силах, но как-то друг другу помочь возможно.

Маркером на листе А4 - буква Ж, за ней аккуратная И, потом З, Н, Ь и корявым, грубым, неотесанным почерком «ДЕРЬМО», три раза подряд «ДЕРЬМО». «ДЕРЬМО». «ДЕРЬМИЩЕ».

Я ей соврал, чтобы не показаться трусом, хотя можно было бы и признаться. В этом нет ничего постыдного. Ведь я боюсь. До нервной дрожи в коленках, до посинения боюсь умереть, не хочу.

ХОЧУ ЖИТЬ – за «дерьмом» пойдет. Может, раз пять напишу.

А потом упаду в кровать, обессиленный от безысходности. Упаду и укроюсь с головой одеялом, а сам буду слушать. Возможно, кто-нибудь из друзей обо мне вспомнит и позвонит узнать, как дела.