Звенья поднялись в воздух в 7 часов 35 минут 18 апреля. Чтобы не попасть в поле зрения японцев, оба звена сделали круг почти в пятьсот миль. Радиосигналы были категорически воспрещены. Полет велся по приборам. Звенья прибыли в назначенную планом точку встречи на пятьдесят секунд раньше самолетов Ямамото. Это давало уверенность, что даже если теперь японский штаб что-либо и пронюхал об операции, ничего предпринять ему уже не удастся: встреча состоится.

Заслуживает внимания, что японские самолеты с похвальной точностью появились в точке, отстоящей от конечного пункта полета в одиннадцати минутах полета, ровно в 9 часов 34 минуты, а посадка была назначена в 9 часов 45 минут. Ямамото и его летчики были верны себе — минута в минуту.

Одно звено американцев отвлекло на себя истребители эскорта. Бомбардировщики остались без прикрытия, и, несмотря на то, что, заметив американское звено, японские истребители бросились на защиту бомбардировщика «мицубиси», в котором летел Ямамото, он был атакован, сбит и взорвался в джунглях в нескольких километрах от аэродрома, к которому летел.

Когда все это в одну-две секунды пронеслось в голове Черных, он даже рассмеялся от удовольствия: вот что значит профессиональная память — сработала не хуже электронной машины. Генерал посмотрел на часы и нажал на селекторе несколько кнопок.

От каменистой гряды, серпом опоясывавшей аэродром, тянуло сухим жаром. Лилово-желтые скалы за ночь не успели остыть, хотя утренний ветер вместе с песком поднимал из расселин холодный воздух.

Едва первые лучи солнца выглянули из-за холмов, стебли травы свернулись и поникли, а мулы прижались к земле. Приехавшие на них солдаты спрятали седла в тень и спрятались сами. Как будто они только за тем и были сюда посланы, чтобы выспаться в овраге. Казалось, им не было никакого дела ни до собственных мулов, ни до палатки иностранцев, которую они должны охранять.

Несмотря на ранний час, широкие полотнища большой палатки, раскинутой для экипажа самолета «пе-икс-16» на базе Шредера-Хажира, были подняты. Желтая краска, которой на палатке выведены буквы УФРА, совсем выгорела.

В экипаже «пе-икс-16», сидевшем на аэродроме Шредера-Хажира в ожидании двух отставших самолетов звена, было трое. Если начинать по старшинству, то первым идет командир-инструктор Деннис Барнс — человек среднего роста, сухопарый, словно до подгорелости зажаренный в машинке для тостов. При поджаривании кожа ссохлась и обтянула скелет. Развитые мышцы рельефно вырисовывались под натянутой кожей. В противоречии со всем обликом полковника была его густая шевелюра: седые волосы производили впечатление совсем чужих.

Следующим за Барнсом по старшинству в экипаже был второй пилот, подполковник бундесвера Функ, человек с ярко-розовой кожей, покрытой рыжими волосами. Райан брил голову, потому что и там росли волосы до такой степени рыжие, что еще со школьных лет являлись предметом насмешек.

Как сын мясника и самый прожорливый из троих, Функ считался в экипаже специалистом по вопросам питания.

Барнс и прежде не любил его, хотя и признавал за отличного пилота, не теряющегося ни в каких обстоятельствах. К тому же Барнс узнал о связи Функа с секретной службой: этот человек должен был следить за членами экипажа и в первую голову за ним — иностранцем Барнсом. Небось каждое слово его собратьев по экипажу «пе-икса» становится известно службе внутреннего осведомления.

Впрочем, это не останавливало Барнса от того, чтобы говорить все, что он думал. Пожалуй, даже напротив, по задиристости своего характера он подчас выкладывал такое, что, наверно, и не пришло бы ему в голову, не подозревай он в Функе тайного соглядатая. Барнсу доставляло удовольствие видеть, как морщится лоб Функа, когда тот силится запомнить что-нибудь особенно «крамольное».

Третий, самый молодой из членов экипажа, инженер по радиоэлектронике Бодо Патце, редкий для своего века, для своей страны, своей среды и своего возраста молодой человек. Он верит в бога, мало пьет, не курит, никогда ничего не украл у товарищей по школе, колледжу и университету, ни разу ничего не потребовал насильно от девушки и нежно любит свою мать.

Облазив окрестности в бесплодной попытке выкупаться, Бодо вернулся в палатку, раскинутую для экипажа неподалеку от «пе-икса».

— Боже мой, — страдальчески пробормотал он, бросаясь в койку, — если бы я мог себе представить, что быть летчиком — значит глотать песок и не иметь места, где можно присесть без риска быть укушенным фалангой!

Функ спустил ноги с койки и отшвырнул в угол палатки пропотевшую куртку.

— Этот климат меня тоже не устраивает. К черту! Вторые сутки без ванны.

— Милый мой, — усмехнулся Барнс, — борьба с коммунизмом — это не торговля мясом.

— Подайте сюда эту борьбу, настоящую, — и я готов не мыться неделю. В том-то и беда: одна болтовня, болтовня и болтовня! — огрызнулся Функ. — А где дело? По счету девять Россия всегда поднимается на ноги. Во имя нокаута я согласился бы не мыться месяц.

— Господи, какое мне до всего этого дело? — простонал Бодо Патце.

Барнс повернулся к нему: парень окончательно раскис. Жаль, что это происходит именно с ним. Малый, хоть и немец, — спокойный и мужественный на борту, становится ни к черту не годен, как только снимает шлем. Барнс охотно избавил бы Патце от того, чтобы тому когда-нибудь не сойти с ума из-за невольного участия в войне, как когда-то едва не свихнулся он сам, Барнс. Поэтому Бодо Патце и был одним из немногих людей, кому Барнс позволил заглянуть в свой дневник — тощую тетрадку в затертом кожаном переплете.

Если бы не необходимость подождать застрявшие в пути самолеты, Барнс, наверное, никогда не оказался бы в этих проклятых богом местах. Это слишком похоже на войну. Впрочем, в профессии Барнса и без того каждый рабочий день — война. Война с самолетами, с аэродинамикой, с термодинамикой, с грозовыми фронтами, с космической радиацией, война с природой, с людьми — бесконечная война без надежды на победу для самого себя ни над самолетом, ни над природой, ни над людьми. Может быть, поэтому Барнс с каждым годом и испытывал все большую нужду в том, чтобы не вспоминать 6 августа 1945.

Среди вопросов «табу», на которые Барнс не любил отвечать, был один вопрос, на который он не ответил ни разу, начиная с 15 часов 6 августа 1945 года. За четыре года войны он ни разу не подумал, нужны ли белой звезде в синем круге, нарисованной на крыльях его самолета, горы трупов, какие наворочали его бомбы? А если они не нужны его народу, его штату, его родителям и его дому, то кому же они тогда нужны? Лить сталь, чтобы ее взрывать; строить самолеты, чтобы их взрывать; строить города, чтобы их взрывать; выращивать молодежь, чтобы ее разрывать на части? Снова рожать для убийства? Кому же это нужно? Белой звезде в синем круге?! Из года в год все труднее давалась работа, и вместе с тем только в ней он находил облегчение. Летать, летать и летать — это было его жизнью и единственным способом уйти от нее. Вот уже двадцать лет, как он корчится на чем-то вроде электрического стула, где сила тока недостаточна, чтобы его убить, но более чем достаточна, чтобы ни на минуту не забывать то, что хочется забыть…

Это было на Тиниане. 4 августа 1945 года Барнсу сказали, что он полетит в экипаже Джиббета на «Эноле». Человек всегда человек: Барнс уже видел свой портрет напечатанным в сотне газет. Но все пошло совсем иначе, когда к нему неожиданно ввалился Леслав Галич, тот самый малый из бывших летчиков, которого Барнс когда-то привез на «челночном» «боинге» в Россию и который опоил всю эскадрилью «Лотарингия» ужасным зельем, составленным по его собственному рецепту. Лесс долго жал Барнсу руку и скалил зубы так, словно видел перед собою не усталого летчика тихоокеанской войны, а любимую кинозвезду. Но, оказывается, Лессу было мало прилететь на Тиниан, чтобы присутствовать при старте и возвращении «летающих крепостей», отправляющихся в «исторический» рейс к Японии. Он, как мальчишка, надеялся уговорить Барнса или кого-либо из командиров самолетов тайно взять его с собой на бомбардировку. Лесс напомнил, что у Барнса и у него есть клочки открытки, которую они когда-то разорвали на пять частей.