— Айра, у тебя опять шнурок развязался! Разве ты не помнишь, какой узел я тебе показывал?

— Помню, — ответила девочка эмм четырёх, потуже затягивая шнуровку короткого плаща. — Сделать две петли, перекрестить и просунуть их в дырку в середине.

— Правильно. Так получится крепче и надёжнее, — мужчина присел перед ней на корточки, подёргал получившийся узел. Перевёл взгляд на лицо девочки, заглянул в зелёные, с янтарными ободками глаза — его глаза, и одобрительно кивнул. Пружинисто поднялся на ноги. — А теперь постой в сторонке, пока я тут закончу.

Айра чуть поморщилась и почти неслышно выдохнула:

— Там так много крови…

Мужчина, однако, услышал. И спокойно отозвался:

— Это хорошо, что много. Мы её тщательно прокипятим; кровь — хороший источник энергии и соли.

Девочка отошла в сторону, искоса наблюдая за тем, как мужчина направился к туше олехи, подвешенной на крепкий сук дерева.

Высокий и мрачный, он вытащил тяжёлый нож и задержал на нём взгляд; чистое и гладкое лезвие отливало синевой. Перехватил рукоять поудобнее, недовольно пробормотал что-то себе под нос и рассёк кожу олехи по животу и до самого горла. Взялся за края шкуры и резко дёрнул.

Шкура не подавалась.

— И какие дураки говорили, что она снимается как перчатка? — зло процедил он сквозь зубы, продолжая дёргать.

Рывок. Ещё один. И ещё.

Наконец, меховая шкура снялась.

Когда мужчина вспорол брюшину и стал вынимать внутренности, Айра отвернулась.

— У нас же есть консервы, — жалобно протянула она. — Зачем убивать олеху, она ведь такая красивая.

Не оборачиваясь, мужчина произнёс:

— Потому что через несколько дней консервы могут нам понадобиться куда сильнее, чем сегодня.

Мясо олехи, запечённое в углях, оказалось вполне съедобным. По крайней мере, та его часть, которая не подгорела, о чём сидевшая у костра Айра не преминула сообщить.

Услышав эту мягкую критику, мужчина усмехнулся:

— Всё равно сейчас у меня получается куда лучше, чем поначалу.

Айра кивнула. Когда они только ушли в лес, готовить на костре у мужчины получалось с трудом.

Как и разводить костёр.

Как и добывать что-либо, чтобы сготовить на нём.

Они снова ночевали на вершине холма. Отсюда открывался вид на долину, на блестящую полосу реки. И на город. Сейчас, когда почти все пожары уже отгорели, тот казался почти таким же, каким был до последнего Нового эмма.

Почти.

Потому что, если присмотреться, даже отсюда было видно, что просторные здания продажного квартала зияют чёрными провалами на месте стеклянных витрин. Что рельсовки стоят без дела, вместо того, чтобы деловито катить по улицам, перевозя людей. Что огромные двери Главной городской молельни снесены с петель. Что всегда ярко освещённая газовыми светляками площадь с памятником первым поселенцам шестого сброса сейчас погружена в темноту. И, конечно, небо — совершенно пустое небо, без единого воздушного шара.

А мрачнее всего выглядели высокие, до пяти слоев, ночевальники на окраинах города. Тёмные, безжизненные, с окнами, заколоченными деревянными досками…

— Пап, — нерешительно позвала девочка, — с тоской глядя на четырёхслойный ночевальник у самой реки, где она провела почти всю свою жизнь, — а мы точно не можем вернуться домой?

Мужчина не ответил, и Айра продолжила, словно пытаясь уговорить:

— Пожаров уже давно нет. Кажется, все успокоились, никто больше не убивает.

Мужчина молчал.

Девочка вздохнула.

— Значит, домой мы не вернёмся?

В тоненьком голосе прозвучало столько тоски, что мужчина вздрогнул и перевёл взгляд на дочь. Ему приходилось разрушать её детство, шаг за шагом, своими собственными руками, и он ненавидел это. Но выбора не было.

— Может быть, когда нибудь… Но не сегодня…

Спускаться с холма было куда веселее, чем подниматься.

Тёмно-зелёный игольчатый лес казался застывшим, словно стеклянным — ни шевеления, ни звука. Ни жизни.

— Пап, а почему самый густой мох растёт на деревьях со стороны норда?

— Потому что с той стороны на него попадает меньше всего света. Мох не любит солнце.

Девочка попыталась подстроиться под широкие шаги отца. У неё не получалось — через каждые пять-шесть шагов ей приходилось бегом его нагонять.

— А почему тогда в городе мох не рос на стенах ночевальников со стороны норда? Да он вообще не рос!

— Потому что мох любит расти среди деревьев, среди зданий ему плохо.

— Да? А мне вот среди зданий, наоборот, хорошо… А в лесу мне не нравится. Помнишь, ты мне говорил, что я привыкну, когда мы уходили из города? С той поры уже вон сколько времени прошло, почти три цеса, а я всё не привыкла.

— Я тоже, — едва слышно произнёс мужчина себе под нос.

— Пап, — позвала девочка, не услышав ответа, — Я вообще не хочу привыкать. В городе было лучше.

— Было, — мрачно отозвался мужчина. — Пока люди не начали сходить с ума кто как может. Ты же помнишь, что там творилось? А сейчас, когда осталось всего шесть дней, туда вообще подходить опасно.

— Пап, а если через шесть дней ничего не закончится — тогда нам можно будет вернуться?

— Сначала надо эти шесть дней пережить, — после долгой паузы отозвался мужчина.

Он не сразу понял, что девочка за ним больше не идёт. Остановился. Оглянулся.

Айра стояла шагах в двадцати он него, опустив голову. Она плакала.

Мужчина подошёл к ней, привел на корточки.

— Перестань. Ну же, Айра перестань, ты же уже давно не маленькая. Тебе почти четыре эмма, ты уже совсем взрослая. А взрослые не плачут.

— Не хочу быть взрослой, — всхлипнула девочка.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул мужчина, обнимая дочку и гладя её по голове.

— Хочу домой! Хочу опять ходишь в школу! — шмыгала та, уткнувшись носом ему в плечо.

Голос мужчины звучал успокаивающе. Но только голос — не слова, которые он говорил.

— Ты же знаешь, что школы давно закрылись.

— Хочу играть с ребятами на улице!

— Они все давно ушли из города, как и мы. А те, кто остались, спрятались.

— Хочу кататься на колесипеде! На том, который ты мне на день рождения подарил!

— В лесу на колесипеде не очень-то покатаешься.

— Так не честно! Я не хочу, чтобы… чтобы всё кончалось!

— Никто не хочет.

— Пап, — девочка чуть отстранилась и с надеждой уставилась на отца: — Пап, а вдруг в этот раз ничего не будет? Ну, вдруг мы просто побоимся — и всё?

— Мне бы тоже этого очень хотелось, — тихо признался мужчина. — Но ты же помнишь, что я тебе говорил? Что рассказывал на последний Новый эмм?

Девочка кивнула. Она помнила и рассказ отца. Почти слово в слово.

В ночь на прошлый Новый эмм они с отцом ушли из города на холм. Айре очень хотелось посмотреть на стрельбу цветным порохом и запустить свой собственный воздушный шар со свечой внутри. Но отец каким-то незнакомым, "взрослым" голосом сказал ей тогда:

— Не в этот раз.

— Почему?

— Потому что наступает девяносто девятый эмм. И, боюсь, многие начнут по этому поводу сходить с ума.

— Сходить с ума?

— Безумствовать. Бить. Грабить. Жечь. Разрушать. Убивать.

— Почему?

— Потому что им страшно.

Айра не успела спросить, почему им страшно — с вершины холма она увидела, как, словно яркие цветы, сразу в нескольких местах в городе вспыхнули пожары.

Отец оказался прав.

С того дня они проводили всё меньше и меньше времени дома, пока около трёх цесов назад совсем не покинули его и стали обитать в лесах в округе. Обычная, размеренная жизнь города навсегда прекратилась. По ночам с улиц раздавался звон бьющегося стекла, грубая ругань, громкие крики, а нередко — и выстрелы из ружей. Днем заколоченные деревянными досками окна ночевальников слепо пялились на пустынные улицы; люди передвигались перебежками и воровато тащили из магазинов то, что оставалось после ночных погромов.