Ванькина мать прачка.

Высокая, худая. Руки по локти красные. Глаза голубые, озабоченные.

Ванька помнил мать сварливой и всегда за работой.

Знал, что служит она в лазарете. Знал, что трудно ей.

Жалованье маленькое, а работа тяжелая.

Плохо и Ваньке жилось.

Хоть и не большое у него хозяйство, а трудно стало справляться.

Вспоминал:

— Бывало, заглянешь к ссыпкам Передрягинским, хоть лопатой зерно греби.

Девятнадцать пар голубей водил.

А теперь?

Осталось от девятнадцати всего-навсего шесть.

Раньше чужак залетит, чвак его, голубчика:

— Пожалуйте выкуп.

Закон у голубятников такой.

Или на базар снесешь, продашь.

Две-три копейки, а то и весь гривенник в кармане дыру вертит.

А теперь?

И чужаков словно меньше стало и цена им грош.

Да не в чужаках и дело. Не до них. Своих бы сберечь.

Того гляди с голоду подохнут, а то разлетятся.

Что хочешь выбирай.

Живет по соседству с Ванькой полковник. Тому горя мало — богатый.

На парадных дверях дома карточка кнопками приколота

Просто написано от руки, карандашом чернильным.

Под этой карточкой есть иная, пожелтевшая от времени

Хорошая карточка, напечатанная, только чуть поменьше первой.

Одна карточка другой не помеха. А при случае верхнюю снять легко. Только кнопки вынуть.

До обеда полковник на службе. За него во дворе хозяйничает Корней Давыдыч, дальний полковнику родственник.

Перед вечером выйдет полковник во двор. Грузный. От больных ног или от жиру ходить долго не может. Корней Давыдыч ему складной стул вынесет. Сядет полковник, закурит, а Корней Давыдыч шест возьмет, голубей пугает.

Хороши голуби у полковника. Всех их знал Ванька наперечет. Десять пар было.

Ванькины голуби — космачи-сизаки. Цена пятачок в базарный день.

Полковничьи — турмана, гордые, павлины да и только. Черные, как смоль, и по перу отлив золотистый.

И лёт не тот, что у сизаков.

— Где там.

А голубятня?

Ванькина из ящиков чайных сколочена. Косяк простой из дранок, и закрывается нехитро — веревкой.

У полковника голубятня — дворец голубиный. Все столярное, резное, в голубую краску крашено. Крыша расписная. Косяк сам закрывается.

— Механический.

Чуть чужак на косяк, косяк — чвак, и готово.

— А как — чвак? Пружины что ли?

Ванькина мечта такую голубятню завести.

Раз соблазнился. Перелез через забор косяк осмотреть.

Насилу ноги унес. Наткнулся на полковника.

Рассердился полковник. Грозил уши оборвать.

После этого только в заборную щель любовался Ванька на голубиный дворец. Нарочно для этого и щель расширил.

— Чтобы виднее было.

Сидит полковник на дворе. Дымом попыхивает.

Свистит, гоняет Корней Давыдыч голубей. На шесте тряпка красная. Шест этот по праздникам по теперешним и на ворота вывешивают.

Много забот у Ваньки. В десять лет от забот седой станешь.

Утром уходит мать в лазарет. Ванька на двор, за свои дела.

Прежде всего голубей накормить, напоить, голубятню почистить. Потом корму достать на завтра.

На дворе, где продкомская ссыпка, а раньше Передрягинская, мужиков с возами полным-полно.

Знает Ванька как корму добыть.

Наберет в ведро ключевой воды, кружку жестяную прихватит.

Жара. Мужики взопреют в очереди. Отойти от возов тоже нельзя. Воровство. А пить охота.

Ванька тут как тут.

— Водички! Водички холодной!

Берут мужички, пьют воду, а Ваньке за услугу горсть проса, а то хлеба или пышки кусок. И в хлебе дома нужда.

К обеду принесет мать паек лазаретский, хлеба, щей — только понюхать. Мало. Тут Ванька и вывернет свои куски на стол.

Хвалит мать.

— Ну и парень ты у меня. Одно слово — добытчик.

После обеда бегал Ванька на пустошь с ребятами в бабки играть или рыбу ловить. Частенько и к Савеличу заглядывал, благо недалеко жил: в конце улицы.

Ваньке Савелич большой друг и приятель. Семьдесят первый год старику. Лысый, белобородый, приземистый, словно голубь сизый. Сидит, ковыряет шилом, вполголоса напевает.

Песни старинные, грустные.

Придет Ванька, Савелич шило в колодку, очки стальные на лоб сдвинет.

— Пришел, оголец, садись, садись.

По случаю Ванькиного прихода цигарку свернет, закурит.

У Савелича интересно.

Поговорив о том, о сем, сбивается старик на излюбленное.

О чем ни начнет рассказывать, а уж всегда революцией кончит.

— Революцию я поддерживаю. А плохо живется пока, так ведь всем плохо. И понимать надо, отчего и кто виноват.

Все от ихнего брата — буржуя.

Не любил Савелич господ.

— Служил я им много. Горбат не от времени, а от поклонов. А что за службу? Сына лишили. Вот тебе и награда вся.

Рассказывает старик о пятом годочке. Ванька слушает, глаз с него не спускает.

— Тебя еще, огольца, и на свете тогда не было. Революция тоже была. Я тогда в Сормове на заводе служил. А Сашуха в Москве, у Липгарта. Парень был умница. Он меня на правильные мысли навел, на все эти дела глаза открыл. Как и что все это я понял.

Убили Сашуху на баррикадах. А меня с завода по шапке.

За слова за разные, В тюрьму хотели, ну от тюрьмы отбоярился. Только с завода махнули и без права приема.

Вот я какой! Нелегальный значит.

Иногда доставал старик из заповедного кованного сундучка книжку. Бережно развертывал.

— Во, брат, книжица. Тут все сказано. Все о нашем брате, пролетарии.

Поправив на носу очки и примостившись к окошку, Савелич читал не спеша о рабочем житье-бытье.

Ванька слушал. Сыпал вопросами.

— А пролетариат кто такие?

Разъяснял Савелич:

— Это бедняки, то-есть. Рабочие там и крестьяне.

— А мы пролетариат?

— Мы-то? Обязательно.

— Значит мы у власти теперь?

— А конечно. Теперь мы всему делу главари. Вот вырастешь и тебя может в комиссары выберут.

Иногда Ванька сомневался.

— А как же наши ребята говорят, будто царь опять идет?

Савелич разубеждал.

— Врут все. Не верь. Кончено, поцарствовали. И царю и буржую — крышка. Пролетариат хозяин.

Верный друг Савелич. Радость ли горе — Ванька к нему.

Всякое бывало.

Вот недавно.

Непарный космач залетел к полковнику. И космач годовалый был, прирученный. А поди ж ты! Ванька и свистел и кидал камешки. Не помогло. Космач походил по крыше, на косяке с полчаса посидел, а потом чвакнула западня и остался космач в полковничьей голубятне.

Вышел Корней Давыдыч на двор. Ванька у него робко просил.

— Дяденька, космач мой у вас. Отдай.

Корней Давыдыч шевельнул в Ванькину сторону усами.

Ухмыльнулся. Полез в голубятню. Достал сизака.

А потом...

У Ваньки даже дух замер.

Оторвал Корней Давыдыч сизаку голову и швырнул через забор.

— Возьми, на жаркое годится.

Заплакал Ванька. Закопал космача в углу двора. Целый день потом грустил. Матери жаловался. А что мать? Был бы отец жив — другое дело. Нет отца. Убит отец под городом Перемышлем, в германскую войну.

К ребятам пошел. Те за Корней Давыдыча.

— Такой закон. Поймал, что хочет, то и делает.

Только Савелич посочувствовал.

— Изверги, не люди. Нет на них беды. Голубя и то не жалеют. Самим бы, азиатам головы свернуть.

Рассердился старик.