И так будет всю жизнь. Это ужасно!

Я думаю, что во всём Париже не найдёшь такой странной и такой весёлой семьи как семья скульптора Симе́за. Жизнь у них в доме есть бесконечный праздник. В какой бы час вы туда ни попали, вы непременно услышите пение, смех, звук фортепиано, гитары, тамтама. Войдя в мастерскую, вы редко не натолкнётесь там на игру в воланы, на тур вальса, на фигуру кадрили или на приготовления к балу, о которых свидетельствуют вам обрывки тюля и лент, валяющиеся около стека, искусственные цветы, висящие на бюстах, бальные платья с блёстками, разложенные на группе ещё совсем сырой.

Дело в том, что тут четыре взрослых девицы от шестнадцати до двадцати пяти лет, очень хорошеньких, но ужасно беспорядочных, и когда они все порхают с распущенными на спине волосами, с волнами лент, с длинными булавками, с блестящими пряжками, то подумаешь, что перед тобой не четыре, а восемь, шестнадцать, тридцать две барышни Симез, одинаково резвые, громко разговаривающие, хохочущие, отличающиеся немножко мальчишеским пошибом, свойственным почти всем дочерям артистов, апломбом плохих художников, жестами, отзывающимися мастерской, и умеющие как никто выпроводить кредитора или распечь слишком назойливого продавца, не вовремя явившегося со счётом.

Настоящие хозяйки дома — они. Отец работает с утра до ночи, лепит без устали, потому что у него нет состояния. Сначала он был самолюбив и старался делать хорошо. Некоторый успех на выставке предвещал ему в будущем славу. Но эта семья, которую нужно было кормить, одевать, вывозить, превратила его в ремесленника. Что касается до г-жи Симез, то она ничем не занимается. Очень красивая, в то время, как вышла замуж, и обращавшая на себя всеобщее внимание в артистическом мире, куда ввёл её муж, она удовольствовалась ролью, сначала хорошенькой женщины, а потом женщины, которая когда-то была хорошенькой. Выдавая себя за креолку, хотя меня положительно уверяли, что родители её не выезжали из Курбевуа, она проводит целые дни, качаясь на гамаке, который прицепляет попеременно во всех комнатах своей квартиры, нежится, обмахивается веером и питает глубочайшее презрение ко всей материальной стороне жизни. Она так часто позировала перед своим мужем в образе Гебы, Дианы, что ей кажется, будто она проходит житейский путь с полумесяцем на челе, с чашей в руке, и что весь труд её должен заключаться в ношении этих эмблем. И зато, нужно видеть, какой беспорядок царствует в доме. Целый час ищут всякую вещь.

— Не видал ли ты моего напёрстка? Марта, Эва, Женевьева, Мадлена, где мой напёрсток?

Комоды и столовые ящики наполнены доверху всякой всячиной, книгами, пудрой, румянами, блёстками, ложками, веерами, но ничего полезного в них не сыщешь. Кроме того, Симезы питают страсть к курьёзной, разрозненной, попорченной мебели. И самый домашний быт их так странен! Так как они часто переезжают, то им некогда хорошенько устроиться; и вам всегда кажется, что у них накануне был бал, после которого ещё не прибрано в комнатах. Но стольких предметов недостаёт, что не стоить труда расставлять.

Лишь бы была возможность с шиком показаться на улице, блеснуть метеором, сохранить внешние призраки роскоши — честь спасена. Бивачная жизнь нисколько не тяготит этого кочующего племени. В отворённую дверь вы вдруг увидите нищету: голые стены, отсутствие мебели или загромождённую хламом комнату. Это — семейный быт богемы, полный странностей, неожиданностей…

Когда нужно садиться за стол, оказывается, что ничего нет, и что нужно идти поскорей за завтраком; таким образом, время проходит быстро, в суете, в праздности. Притом же это имеет свою выгоду. Когда поздно завтракаешь, не надо обедать. Можно дождаться ужина, который будет на бале, а на бал отправляются каждый день. Эти дамы также довольно часто делают вечера. Чай подаётся на них в каких-то необычайных приёмниках, в бокалах, в японских раковинах, с отбитыми краями, попорченными при переездах. Но ясность матери и дочерей, посреди всей этой нужды, поистине, изумительна.

Им не до хозяйства. У них есть о чём думать и кроме этого. Одна причесалась швейцаркой, другая завила себе волосы на манер английского baby, а г-жа Симез, в глубине своего гамака, живёт созерцанием своей прежней красоты. Что касается самого Симеза, то он всегда в восторге. Только бы около него раздавался звонкий смех его хорошеньких дочерей, он готов нести на себе всё бремя этого беспорядочного существования. К нему обращаются они ластясь: «Папаша, мне нужна шляпка! Папаша, мне нужно платье!» Зимой приходится иногда тяжело. У них так много знакомых; они получают столько приглашений!.. Но что за беда! Тогда отец встаёт двумя часами раньше, топят одну только мастерскую, и всё семейство собирается там. Барышни сами кроят и шьют себе платья, между тем как верёвки гамака мерно поскрипывают, а скульптор работает, взобравшись на свою скамью.

Встречали ли вы когда-нибудь этих дам в обществе? При появлении их раздаётся говор. Двух старших давно уж знают, но они всегда такие нарядные, такие эффектные, что все наперерыв стремятся танцевать с ними. Они имеют такой же успех как и младшие сёстры; почти такой же как мать в былое время. Притом же, они так хорошо умеют носить свои тряпки и разные модные вещицы; в них столько милой непринуждённости. А этот хохот дурно воспитанного ребёнка, эта испанская манера обмахиваться веером… Несмотря на всё это, они не выходят замуж. Никогда ни один поклонник не мог устоять при виде этой странной домашней обстановки. Бестолковая трата денег, недостаток тарелок, обилие дырявых ковров, безобразные люстры, с которых сошла позолота, сквозной ветер от растворенных настежь дверей, звонки кредиторов, неглиже этих барышень в туфлях и пеньюарах обращали в бегство людей с самыми лучшими намерениями… Что вы хотите? Не всякий решится повесить подле себя, на всю жизнь, гамак праздной женщины…

Я ужасно боюсь, что девицы Симез вовсе не выйдут замуж. И однако ж, у них был отличный и единственный случай пристроиться: это во время коммуны. Семейство удалилось в Нормандию, в маленький городок, изобилующий процессами и потому наполненный стряпчими, нотариусами, всякого рода деловыми людьми. Отец не успел приехать, как начал искать заказов. Его известность помогла ему. На городской площади находилась статуя его работы, и потому все значительные лица города стали наперерыв заказывать ему свои бюсты. Мать немедленно повесила свой гамак в углу мастерской, а девицы начали устраивать маленькие праздники. Они имели сразу большой успех. Здесь, по крайней мере, бедность объяснялась изгнанием, принимала вид случайности. Беспорядочность обстановки имела свою причину. Эти хорошенькие щеголихи сами громко смеялись над своей бедностью. Они уехали, не успев ничего захватить с собой. Из запертого Парижа нельзя было ничего выписать. Для них в этом заключалась особого рода прелесть. Это напоминало им кочевье цыганок, расчёсывающих свои роскошные волосы в каком-нибудь сарае и утоляющих жажду в ручье. Люди наименее поэтические сравнивали их в своём уме с кобленцской эмиграцией, с придворными дамами Марии-Антуанетты, которые уехали так поспешно, что не взяли с собой ни пудры, ни фижм, ни камеристок и принуждены были обходиться без всего этого и сами себе прислуживать, но сохраняли при этом всю фривольность французского двора, кокетливую улыбку исчезнувших мушек.

Каждый вечер мастерскую Симеза наполняла очарованная толпа судейских. Весь этот люд вальсировал и полькировал под взятое напрокат фортепьяно. «Авось хоть одну пристрою», — говорил себе старик Симез. Дело в том, что если б первая ушла, то все остальные непременно последовали бы за ней.

Между многочисленными кавалерами девиц Симез в этом кордебалете стряпчих, нотариусов, товарищей прокурора, самым ярым танцором был один стряпчий, вдовец, сильно ухаживавший за старшей дочерью. У Симезов его называли «1-й танцующий стряпчий» в воспоминание мольеровских балетов. Papa Симез, видя, как он усердствует, возлагал на него большие надежды. Но деловые люди танцуют не так как все. Этот, например, вальсируя, размышлял в то же время: «Премилое семейство эти Симезы… тра-ла-ла… ла, ла, ла… но как они не торопи меня… ла-ла-ла, ла-ла-ла, я ни на что не решусь, пока ворота Парижа не будут отперты… тра-ла-ла… и пока я не наведу справок… ла-ла-ла». Так думал «1-й танцующий стряпчий», и действительно, как только сняли с Парижа блокаду, он справился о семействе, и свадьба не состоялась.