Право, мне захотелось расцеловать юного аристократа!

Прежде всего пройдемся по Геранде, неповторимому, чудесному городку, такому живописному благодаря своим древним крепостным стенам, толстым башням и рвам, наполненным зеленой водой. Между старыми камнями буйно цветет дикая вероника, вьется плющ, змеятся глицинии, а с зубчатых стен свешиваются растущие в садах кусты роз и цепкие «дедушкины кудри». Миновав низкий круглый проезд, под сводами которого весело отдается звон бубенцов почтовых лошадей, попадаешь в неведомую страну, в эпоху, удаленную от нас на пять столетий. Повсюду дугообразные, стрельчатые двери, древние косоугольные дома, верхние этажи которых выдаются над нижними, стены с наполовину стершимся орнаментом. В тихих улочках стоят средневековые замки, поблескивают их узкие окна. Величественные ворота заперты, но в щели рассохшихся досок можно увидеть заросшее крыльцо, кусты гортензий у входа и покрытый травою двор, где разрушенный колодец или остатки часовни снова являют взору груду камней и зелени. Таков характер Геранды — кокетливые, цветущие руины.

Иной раз над внушительным, источенным временем дверным молотком висит вывеска почтового отделения, по-буржуазному красуется металлический герб судебного пристава или нотариуса. Но чаще всего старинные жилища хранят свой аристократический облик, и, если хорошенько покопаться, можно обнаружить несколько прославленных бретонских имен, погребенных в тишине этого маленького городка, который и сам представляет собой кусок истории. Действительно, здесь все овеяно задумчивой тишиной. Она бродит возле церкви XIV века, где торговки продают с лотков фрукты и молча перебирают спицами. Она витает над пустынными аллеями, надо рвами со стоячей водой, над сонными улочками, по которым изредка пройдет с коровой босоногая пастушка, подпоясанная веревкой, в чепце Жанны д'Арк.

Зато в день скачек город преображается. По улицам едут экипажи с купальщиками из Круазика и Пулигена, крестьянские повозки, огромные старинные кареты, точно сошедшие со страниц сказки, и наемные двуколки, везущие какую-нибудь знатную вдову из близлежащего поместья, которая гордо восседает между служанкой в чепчике и пажом в деревянных башмаках. Весь этот люд направляется к поздней обедне. Звон колоколов, врываясь в узкие улочки, смешивается с лязгом ножниц цирюльников. В церкви негде яблоку упасть, зато город опустел на целых два часа. В полдень, при первых звуках Angelus'a церковные двери отворяются, верующие заполняют маленькую площадь, а нищие, столпившиеся на паперти, затягивают протяжную странную жалобу — смесь всех церковных песнопений: литаний. Credo, Pater Noster. Язвы и увечья, выставляемые напоказ, напоминают средневековый лепрозорий. Вид толпы еще усиливает впечатление глубокой старины: на женщинах остроконечные белые чепцы с вышивкой над гладко причесанными волосами (у рыбачек и торговок солью чепцы украшены длинными плоеными лентами), юбки в крупную складку и скромные, закрытые лифы. Мужчины носят два костюма: испольщики — короткую куртку с высоким воротником и цветной платок, повязанный на манер жабо, что придает им вид индюков, солевары — старинный национальный костюм: длинную белую блузу, доходящую до икр, белые штаны, стянутые подвязками выше колен, и черную треуголку, украшенную цветной Синелью и стальными пряжками. Шляпу эту надевают по-разному: женатые — «по-боевому», как жандармы, вдовцы и холостяки — чуть набекрень. После обедни народ наводняет старые улочки Геранды, а час спустя собирается в километре от города, на ипподроме, среди огромной голой равнины.

С высоты трибун открывается великолепный вид. Вдали море, ярко-зеленое, усеянное белыми барашками; ближе — колокольни Круазика, Батса и солончаки, которые кое-где сверкают под лучами солнца. Люди стекаются отовсюду. Белые чепцы мелькают над живыми изгородями. Парни идут по полям кучками, взявшись за руки и распевая хриплыми голосами; их повадки, песни примитивны, грубы, почти дики. Не обращая ни малейшего внимания на любопытные взгляды господ в шляпах, проходят женщины в повязанных крест-накрест муаровых шалях; они держатся скромно, без тени кокетства. Ведь они пришли не себя показать, а посмотреть… В ожидании скачек народ теснится за трибунами, у больших палаток, где на свежем воздухе торгуют вином и сидром, пекут вафли, варят сосиски. Наконец появляется духовой оркестр Геранды, сопровождаемый новыми шумными ватагами молодежи, и на время прерывает попойку. Каждый спешит занять место получше, и в этом людском половодье, все затопившем вокруг — и жнивья и овраги, солевары кажутся издали доминиканцами или премонстрантами из-за своих белых блуз, которые как бы прибавляют им росту. Впрочем, вся эта часть Бретани похожа на огромный монастырь. Даже трудятся здесь молча. По пути в Геранду мы проезжали мимо безмолвных деревень, где молотилки и цепы работали дружно, но без ободряющих криков и песен. Зато сегодня вафли, сидр и сосиски развязали языки парней, и веселый гомон стоит вдоль всего ипподрома.

В Геранде устраивают скачки двух родов: во-первых, городские скачки и провинциальный стипл-чез сотни раз виденный нами. Это явное подражание Парижу: прикрепленные к шляпам зеленые билеты, экипажи, стоящие внутри ограды, кокетливые зонтики и платья со шлейфом, словом, ничего интересного. Во-вторых, скачки мулов и местных лошадок, чрезвычайно нас позабавившие. Совсем не просто поставить в ряд здешних низкорослых мулов, вдвойне упрямых, ибо они мулы бретонские. Музыка, крики, пестро раскрашенные трибуны пугают их. Вечно какой-нибудь мул уносит седока в противоположную сторону. Требуется немало времени, чтобы вернуть животное обратно. На жокеях пунцовые каталонские береты, такого же цвета куртки и короткие широкие штаны, которые развеваются вокруг голых ног. Седла нет, только поводья, и мул натягивает их, с завидной настойчивостью устремляясь куда ему вздумается. Наконец мулы побежали. Вот они скачут галопом по равнине. Красные куртки высоко подпрыгивают, вытянутые напруженные ноги стараются удержать животное на дорожке, обозначенной веревками. И все же на повороте не один всадник бывает сброшен на травянистую почву ипподрома. Но скачки продолжаются. Солевар, хозяин мула, подбегает к месту происшествия и, предоставив незадачливому жокею самому подняться с земли, вскакивает на мула, не успев снять свою длинную блузу. Публика на трибунах презрительно улыбается, но местные жители, взобравшиеся на деревья или выстроившиеся вдоль оврагов, топают ногами от возбуждения, издают громкие приветственные крики. Каждый, естественно, желает победы мулу своей коммуны. Жители Батса, Сане, Пулигена, Эскублака и Пирьяка ждут появления земляков, подбадривают их, а порой выходят вперед, чтобы изо всей силы хлестнуть мула шляпой или платком. И даже белые чепчики, трепеща, словно бабочки, на морском ветру, неожиданно приподнимаются над толпой, чтобы посмотреть, когда проедет Жан-Мари Маэ, или Жан-Мари Мадек или еще какой-нибудь Жан-Мари. Вслед за мулами пускают местных жеребцов и кобыл, менее упрямых и диких, чем мулы, но все же горячих, и они доблестно оопаривают главный приз скачек.

Их звонкие копыта оставляют глубокие следы на дорожке. А пока они скачут, мы смотрим на разбушевавшееся море, где рыбачий парус с трудом держит курс на Круазик. Зрелище скачек приобретает поразительное величие от близости водной стихии: лошади, экипажи, кучки людей, рассыпавшиеся по равнине, — все это выступает на зеленоватом подвижном фоне, на туманной, живой дали моря.

Когда мы возвращаемся в Геранду, день уже клонится к вечеру. В городе готовятся к иллюминации: разноцветные фонарики зажгутся вечером под большими деревьями аллеи, на церковной площади состоится фейерверк, а у подножия крепостной стены уже возведена эстрада для оркестра бретонских волынок. Но нежданно-негаданно начинается неприятный дождь, мелкий, колючий, как изморозь, и портит праздник. Люди ищут спасения в гостиницах, перед которыми стоят, задрав кверху оглобли, отпряженные, мокрые от дождя повозки и экипажи. В течение часа город безмолвствует, затем ватаги парней выходят с песнями на темные улицы. Несмело появляются по двое большие белые чепцы и маленькие зеленые платочки. Ведь собирались танцевать, водить хороводы? Ну что ж, пляски состоятся несмотря ни на что. Иначе и быть не может. Вскоре вся молодежь расходится по кабачкам и выстраивается двумя рядами в их низких залах. Одни пляшут под звуки волынок, другие под «звуки ртов», как здесь говорят. Полы дрожат, фонарики покрываются слоем пыли, и один и тот же медлительный, грустный припев надоедливо звучит повсюду. Между тем повозки и экипажи длинными вереницами выезжают из пяти городских ворот. Двери старинных замков запирают. Кажется, что цветущие кусты на крепостных стенах разрастаются в темноте и, смыкаясь, образуют непроходимую чащу, словно от взмаха волшебной палочки, которая заколдовала леса вокруг замка Спящей Красавицы.