Второй сталъ отказываться. Это путешествіе казалось ему опаснымъ, при его слабости и плохомъ состояніи здоровья, разстроеннаго всѣмъ, вынесеннымъ на время крушенія Медузы.

— Я за васъ поѣду, Пегулядъ, — заявилъ Экскурбанье, размахивая руками, какъ старинный телеграфъ.

Что же касается Безюке, то онъ не можетъ оставить аптеку; тутъ дѣло идетъ о безопасности цѣлаго города: малѣйшая оплошность ученика — и Тарасконъ отравленъ, погибъ…

— Однако! — воскликнуло бюро въ одинъ голосъ.

Ясно было, что аптекарю нельзя уѣхать, но онъ можетъ послать Паскалона; Паскалону и вручить знамя. Ему не привыкать! Затѣмъ новые крики, новые взрывы "гонга", а на улицѣ такая буря воплей, что Экскурбанье вынужденъ былъ показаться въ окнѣ и, покрывая уличный шумъ своимъ необычайнымъ голосомъ, заявить:

— Друзья мои, Тартаренъ нашелся. Онъ стоитъ на пути къ славѣ.

Онъ закончилъ возгласомъ:

— Да здравствуетъ Тартаренъ! — и неизмѣннымъ ferir dé brut, — во всю силу своихъ легкихъ, и затѣмъ съ минуту наслаждался невообразимымъ ревомъ толпы, проносившимся громовыми раскатами въ пыли, стоявшей столбомъ надъ деревьями городскаго Круга.

Все это слышалъ Костекальдъ, подошедшій къ окну вмѣстѣ съ другими, и вернулся къ своему креслу, едва волоча ноги и пошатываясь.

— Э, Костекальдъ, — замѣтилъ кто-то. — Что съ нимъ? До чего онъ желтъ!

Всѣ засуетились. Страшный Турнатуаръ уже вытащилъ было изъ кармана ланцетъ; но оружейникъ, съ лицомъ, искаженнымъ страданіемъ, наивно прошепталъ:

— Ничего, ничего… оставьте меня. Я знаю, что это… это — зависть!…

Бѣдняга Костекальдъ, повидимому, жестоко страдалъ.

Пока все это происходило на другомъ концѣ города, ученикъ аптекаря сидѣлъ за конторкой, терпѣливо подбиралъ и склеивалъ разорванное письмо, извлеченное изъ корзины. Но многіе лоскутки разлетѣлись, пропали, а потому и получилось нижеслѣдующее загадочное посланіе, нѣсколько напоминающее географическую карту центральной Африки съ ея пробѣлами, обозначающйми terra incognita, на изслѣдованіе которыхъ и устремилось испуганное воображеніе простодушнаго хоругвеносца:

Отель Юнгфрау, содержимый Мейеромъ, какъ и всѣ лучшіе отели Интерлакена, находится на Хохевегѣ, широкомъ проспектѣ, окаймленномъ двумя рядами аллей орѣховыхъ деревьевъ, отчасти напоминавшихъ Тартарену милый его сердцу городской Кругъ: разница была въ томъ, что тутъ не было тарасконскаго солнца, не было пыли и кузнечиковъ. Дождь не переставалъ за всю недѣлю, что нашъ герой прожилъ въ Интерлакенѣ.

Онъ занималъ прекрасную комнату съ балкономъ въ первомъ этажѣ. Утрами, когда онъ, по старой привычкѣ, брился передъ маленькимъ ручнымъ зеркаломъ у открытаго окна, первое, что поражало его взглядъ, была Юнгфрау, подошва которой тонула въ темной зелени лѣсовъ надъ цвѣтущими полями и лугами, а вершина вырывалась далеко за облака, блистала снѣговою бѣлизной, позолоченною яркимъ лучомъ невидимаго солнца. Тогда гордый своею бѣлизной Альпъ и тарасконскій альпинистъ обмѣнивались нѣсколькими словами, не лишенными величія.

— Тартаренъ, что же ты, готовъ? — строго спрашивала Юнгфрау.

— А вотъ, вотъ сейчасъ… — отвѣчалъ герой, спѣшно подбривая щеку.

Затѣмъ онъ торопливо надѣвалъ клѣтчатый костюмъ, спеціально предназначенный для восхожденій на горы и мирно покоившійся въ теченіе нѣсколькихъ дней, и горько упрскалъ себя:

— Эка, дрянь какая! Вѣдь, на самомъ дѣлѣ это, наконецъ, ни на что непохоже…

Но въ эту минуту снизу, сквозь зеленую листву миртъ, доносился нѣжный, веселый голосокъ.

— Здравствуйте… — говорила хорошенькая блондинка, — ландо ждетъ насъ, идите скорѣй…

— Иду, иду…

Въ одну минуту грубая шерстяная рубашка замѣнялась тонкимъ крахмаленнымъ бѣльемъ, горный костюмъ уступалъ мѣсто зеленой съ искрой жакеткѣ, кружившей головы тарасконскимъ дамамъ по воскресеньямъ на музыкѣ. Ландо уже стояло у лодъѣзда; тамъ "она" ждала его съ своимъ больнымъ братомъ. Но въ самый моментъ отъѣзда къ экипажу подходили, тяжелою, раскачивающеюся походкой горныхъ медвѣдей, два знаменитыхъ гринденнальдскихъ проводника, Родольфъ Кауфманъ и Христіанъ Инебнитъ. Тартаренъ договорилъ ихъ для восхожденія на Юнгфрау, и каждое утро они являлись справляться, угодно ли "господину" воспользоваться ихъ услугами.

И каждый разъ для Тартарена было сущею пыткой появленіе этихъ двухъ молодцовъ въ ихъ здоровенной, подкованной обуви, въ камзолахъ, протертыхъ мѣшками и веревками, съ ихъ наивными и серьезными лицами… Тщетно онъ повторялъ имъ:

— Напрасно вы приходите, я дамъ знать…

Каждый день онъ встрѣчалъ ихъ на томъ же самомъ мѣстѣ и отдѣлывался отъ нихъ какою-нибудь монетой, стоимость которой соразмѣрялась со степенью его раскаянія. Очень довольные такимъ способомъ "восхожденія на Юнгфрау", проводники важно клали въ карманъ Trin-Tcgeld и степеннымъ шагомъ направлялись къ своему селу, оставляя Тартарена сконфуженнымъ и удрученнымъ сознаніемъ своей слабости. Но… этотъ чудный, мягкій воздухъ, эти цвѣтущія долины, отражающіяся въ плѣнительныхъ глазахъ молодой дѣвушки, прикосновеніе маленькой ножки къ его грубому сапогу на днѣ экипажа… О, къ чорту Юнгфрау! Герой все забывалъ, кромѣ своей любви, или, вѣрнѣе даже, задачи, которую себѣ поставилъ, — возвратить на путь добра эту бѣдную крошку, безсознательно увлеченную братомъ и его товарищами.

Это-то именно и удерживало Тартарена въ Интерлакенѣ, въ одномъ съ нею отелѣ. Въ его годы, съ его фигурой "добраго папаши", онъ не могъ мечтать о взаимности съ ея стороны; но не могъ и равнодушнымъ оставаться, не могъ не поддаваться очарованію… Тартаренъ предлагалъ увезти ихъ всѣхъ въ Тарасконъ, устроить въ хорошенькой дачкѣ, залитой солнцемь, у caмой заставы города, — славнаго маленькаго городка, гдѣ никогда не бываетъ ненастья, гдѣ всѣмъ живется припѣваючи, весело. Онъ увлекался, отбарабанивалъ по своей шляпѣ бойкій мотивъ и напѣвалъ веселый національный припѣвъ:

Блондинка только головой качала, а на тонкихъ губахъ ея брата скользила насмѣшливая улыбка. Въ то время, какъ они разсуждали такимъ образомъ, передъ ними развертывались виды полей, озеръ, лѣсовъ и горъ, но непремѣнно гдѣ-нибудь на поворотѣ дороги вдругъ появлялась бѣлѣющая вершина Юнгфрау и нѣмымъ укоромъ отравляла прелесть прогулки. Но эти укоры превращались въ настоящія мученія, когда Тартаренъ въ ночномъ колпакѣ оставался одинъ-на-одинъ съ своими думами передъ стаканомъ сахарной воды, которую онъ пилъ на ночь. На самомъ дѣлѣ, съ кѣмъ онъ связался? И что ему за дѣло до всѣхъ ихъ разрушительныхъ затѣй?… А что, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный день его зацапаютъ, засадятъ въ темную, одиночную тюрьму?… Бр-р-р!… Шутки выйдутъ плохія. И въ сумракѣ ночи, съ поразительного живостью проносились передъ нимъ, одна страшнѣе другой, картины ожидающаго его суда, ссылки на необитаемые острова, откуда онъ убѣжитъ, — убѣжитъ непремѣнно, — а его поймаютъ и — неминуемая смертная казнь, тогда какъ въ Тарасконѣ, при яркомъ блескѣ солнца, при звукахъ музыки, неблагодарная и забывчивая толпа водворитъ сіяющаго Костекальда на кресло П. А. К…

Подъ впечатлѣніемъ одного изъ такихъ страшныхъ сновъ, у него вырвался крикъ отчаянія — "конфиденціальное" письмо къ аптекарю, наполненное его ночными грезами. Но стоило только прелестной блондинкѣ крикнуть ему въ окно: "здравствуйте", и онъ опять поддавался очарованію. Разъ, когда они, обычною компаніей, возвращались изъ курзала въ отель, одинъ изъ служителей остановилъ его и сказалъ: