— Тартаренъ! — заговорилъ Бонпаръ, крѣпко сжимая его руку. — Тартаренъ, надѣюсь, что съ насъ довольно, и что вы теперь же покончите эту смѣшную экспедицію.

Великій человѣкъ тревожно вытаращилъ глаза на товарища.

— Это еще что за штуки?

Тотда Бонпаръ началъ расписывать ужасающую картину тысячи смертей, которыми грозятъ имъ пропасти, обвалы, порывы вѣтра, снѣгоныя бури… Тартаренъ прервалъ его:

— Эхъ вы, шутникъ!… А компанія-то на что?… Развѣ Монъ-Бланъ не обдѣлана, какъ другія горы?

— Обдѣлана?… Компанія?… — проговорилъ озадаченный Бонпаръ.

Онъ ни слова не помнилъ изъ своей тарасконады. Тартаренъ слово въ слово повторилъ ему про компанейскую Швейцарію, про заарендованныя горы, про разсѣлины съ театральными приспособленіями. Бывшій буфетчикъ клуба засмѣялся:

— Какъ, и вы повѣрили?… Да, вѣдь, это же такъ, къ слову пришлось… Мало ли что говорится между тарасконцами, надо же понимать…

— Стало быть, — спросилъ встревоженный Тартаренъ, — и Юнгфрау не была подготовлена?

— Да ни чуточку!

— И если бы веревка оборвалась?..

— Ахъ, мой бѣдный другъ…

Герой закрылъ глаза, поблѣднѣлъ отъ ужаса и съ минуту не могъ выговорить ни слова… Передъ нимъ лежалъ задернутый полумракомъ грозный пейзажъ съ зіяющими пропастями, въ его ушахъ все еще звучалъ плаксивый голосъ старика.

— Э, да ну васъ совсѣмъ!… - Тартаренъ колебался; но тотчасъ же ему вспомнился Тарасконъ съ своими обывателями, вспомнилось знамя, воображеніе подсказало, какъ онъ водрузитъ его на недосягаемой высотѣ; затѣмъ онъ сообразилъ, что съ хорошими проводниками, съ такимъ надежнымъ товарищемъ, какъ Бонпаръ… что, наконецъ, побывалъ же онъ на вершинѣ Юнгфрау, — такъ почему же не попытать взобраться на Монъ-Бланъ?

И, положивши свою широкую руку на плечо пріятеля, онъ началъ твердымъ голосомъ:

— Послушайте, Гонзагъ…

Темною, совсѣмъ черною ночью, безъ луны, безъ звѣздъ, безъ неба, на неясной бѣлизнѣ огромнаго снѣговаго ската недленно тянется длинная веревка, въ которой одна за другою привязаны крошечныя, боязлиныя фигурки, предшествуемыя въ ста метрахъ фонаремъ, какъ бы ползущимъ по землѣ небольшимъ красноватымъ пятномъ. Только удары кирки о затвердѣвшій снѣгъ, да шумъ скатывающихся обломковъ льда нарушаютъ безмолвіе снѣговой пустыни, по которой тихо подвигается караванъ. Отъ времени до времени раздается слабый крикъ, подавленный стонъ, паденіе чьего-то тѣла на ледъ и, вслѣдъ за тѣмъ, басистый голосъ съ конца веревки:

— Падайте осторожнѣе, Гонзагъ.

Да, бѣдняга Бонпаръ рѣшился слѣдовать за Тартареномъ до вершины Монъ-Блана. Съ двухъ часовъ утра, — на часахъ съ репетиціей президента уже пробило четыре, — несчастный курьеръ двигается ощупью, спотыкается, падаетъ; его, какъ настоящаго каторжника на цѣпи, тащатъ впередъ, толкаютъ, а онъ вынужденъ сдерживать невольно вырывающіеся у него стоны, въ виду подстерегающихъ со всѣхъ сторонъ обваловъ, могущихъ обрушиться снѣговою или ледяною массой отъ малѣйшаго толчка, отъ сотрясенія морознаго воздуха. Какова пытка для тарасконца — терпѣть и молчать!

Караванъ остановился на привалѣ. Слышенъ какой-то споръ, оживленный шепотъ. Тартаренъ справляется, что случилось.

— Вашъ товарищъ не хочетъ идти дальше, — отвѣчаетъ шведъ.

И, все-таки, они идутъ. Порядокъ нарушенъ, натянутая веревка слабнетъ, всѣ сходятся вмѣстѣ къ краю огромной разсѣлины изъ тѣхъ, что горцы называютъ "une roture". Переправа черезъ предшествовавшія совершилась при помощи перекинутой лѣстницы, по которой переходили ползкомъ на колѣняхъ. На этотъ разъ разсѣлина слишкомъ широка и противуположный ея край выше другаго метровъ на восемьдесятъ или на сто. Призодится спуститься на дно трещины по ступенькамъ, которыя надо вырубать киркою, и такимъ же способомъ взобраться опять наверхъ. Бонпаръ упорно отказывается отъ такого перехода. Наклонившись надъ пропастью, кажущеюся въ темнотѣ бездонною, онъ смотритъ, какъ едва мелькаетъ внизу маленькій фонарь передоваго проводника, выбивающаго путь. Самъ Тартаренъ далеко не спокоенъ и подбадриваетъ себя увѣщаніями, обращенными къ пріятелю:

— Будетъ, Гонзагъ!… Zou!… - и потомъ тихонько, чтобы никто не слыхалъ, онъ стыдитъ его, обращается къ его чувству чести, напоминаетъ про Тарасконъ, про знамя, про клубъ.

— Э, что мнѣ вашъ клубъ… Я не членъ… — отвѣчаетъ тотъ цинично.

Тогда Тартаренъ говоритъ, что будетъ переставлять ему ноги, — ничего не можетъ быть проще.

— Да, для васъ можетъ быть, а не для меня…

— Вы же говорили, что привыкли…

— Ну, да, привыкъ… привыкъ, конечно… только къ чему? Мало ли я къ чему привыкъ… вотъ курить привыкъ, спать…

— А въ особенности лгать, — обрываетъ его президентъ.

— Ну, ужь и лгать!… Преувеличивать нѣсколько… — возражаетъ Бонпаръ невозмутимо.

Однако, послѣ многихъ колебаній, угроза покинуть его тутъ одного заставляетъ Бонпара рѣшиться, и онъ начинаетъ спускаться тихонько, осторожно по этой страшной воздушной лѣстницѣ… Еще труднѣе взбираться наверхъ по совершенно отвѣсной стѣнѣ, гладкой, какъ мраморъ, и болѣе высокой, чѣмъ башня короля Рене въ Тарасконѣ. Снизу мерцающій свѣтъ передняго фонаря кажется ползущимъ свѣтлякомъ. Но дѣлать нечего, надо рѣшаться, такъ какъ снѣгъ подъ ногами ненадеженъ; подъ нимъ слышится журчанье подъѣдающей его воды, чуется существованіе новой пропасти.

— Смотрите не сорвитесь, Гонзагъ! — повторялъ Тартаренъ нѣжно, почти умоляющимъ тономъ, имѣвшимъ особенное значеніе въ виду положенія поднимающихся, которые цѣплялись руками и ногами другъ надъ другомъ, связанные одною веревкой, такъ что паденіе или неосторожность одного могли грозить опасностью всѣмъ… И еще какою опасностью! Достаточно прислушаться къ тому, какъ летятъ внизъ и подпрыгиваютъ ледяные обломки, чтобы представить себѣ пасть того чудовища, которое стережетъ васъ и поглотитъ непремѣнно при первомъ невѣрномъ шагѣ.

Но… что тамъ такое? Долговязый шведъ, какъ разъ предшествующій Тартарену, пріостановился и трогаетъ своими подбитыми гвоздями каблуками фуражку П. А. К. Напрасно кричатъ ему проводники: "Впередъ!…" — напрасно говоритъ президентъ: "Что же вы стали, молодой человѣкъ?…" — никто ни съ мѣста. Вытянувшись во всю длину и небрежно держась одною рукой, шведъ наклоняется внизъ. Первые лучи занимающагося дня скользятъ по его жидкой бородкѣ и освѣщаютъ странное выраженіе широко раскрытыхъ глазъ. Свободною рукой онъ дѣлаетъ знаки Тартарену.

— Вотъ гдѣ упасть-то, а?… Что, если сорваться?…

— Ого!… Еще бы!… Всѣ полетимъ за вами… Лѣзьте!

А тотъ, не двигаясь, продолжаетъ:

— Вотъ удобный случай покончить съ жизнью, перейти въ небытіе, погрузившись въ нѣдра земли, изъ пропасти въ пропасть, какъ этотъ осколокъ льда… — и шведъ, страшно наклонившись, слѣдитъ за льдиной, подпрыгивающей и громыхающей въ непроглядномъ сумракѣ.

— Несчастный, что вы дѣлаете?… — кричитъ Тартаренъ, зеленѣя отъ ужаса, и, отчаянно схватившись за скользкую выбоину, онъ горячо повторяетъ свои вчерашніе доводы о прелестяхъ жизни:- Все же въ ней есть много хорошаго!… Въ ваши лѣта, такой молодчика-красавецъ, какъ вы, развѣ вы не вѣрите въ любовь?

Нѣтъ, шведъ и въ любовь не вѣрилъ. Идеальная любовь выдумана поэтами; а иной, потребности организма, онъ не знаетъ.

— Ну, да… да… Правда, поэты всѣ немножко тарасконцы, всегда любятъ прикрасить… Но, все-таки, женщинка, какъ говорятъ у насъ, хорошее существо… А тамъ пойдутъ дѣтишки, славныя такія, на васъ похожи…

— Ахъ! дѣти — источникъ заботъ и горя. Моя мать, не переставая, плачетъ съ тѣхъ поръ, какъ я явился на свѣтъ.

— Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой добрый другъ…

Изъ всѣхъ силъ своей доблестной души бьется Тартаренъ оживить, расшевелить эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двухъ шутовъ гороховыхъ, которыхъ нашъ герой очень желалъ бы встрѣтить гдѣ-нибудь въ тихомъ мѣстѣ и раздѣлаться съ ними, — чортъ ихъ возьми! — за все зло, причиненное ими молодежи…