Насамомъ же дѣлѣ веревка увязла, заѣла между двумя льдинами, и Тартаренъ, почувствовавшій такой же толчокъ, подумалъ съ своей стороны тоже, что его товарищъ сорвался въ пропасть и его увлекаетъ за собой. Тогда, въ эту рѣшительную минуту… — но какъ передать это, Боже мой!…- тогда оба, смертельно перепуганные, забыли торжественную клятву, данную въ отелѣ Бальте, и одинаково инстинктивнымъ движеніемъ одновременно перерѣзали веревку: Бонпаръ — своимъ ножомъ, а Tapтаренъ — ударомъ кирки. Потомъ, въ ужасѣ отъ совершоннаго преступленія и убѣжденный въ томъ, что погубилъ друга, каждый изъ нихъ бросился бѣжать въ противуположномъ направленіи.
Въ то время, какъ еле живой Бонпаръ явился въ трактиръ Grands-Mulets, еле живой Тартаренъ добрался до старожки Авезайль… Какъ, какимъ чудомъ, послѣ сколькихъ паденій и скатываній? На это могъ бы отвѣтить только Монъ-Бланъ, такъ какъ П. А. К. провелъ двое сутокъ въ совершенномъ безпамятствѣ и безъ языка. При первой возможности его доставили въ Курмайоръ — Шамуни итальянской стороны. Въ отелѣ, гдѣ онъ остановился, чтобъ окончательно оправиться, только и было говору, что о страшной катастрофѣ, случившейся на Монъ-Бланѣ, точь-въ-точь такой же, что когда-то произошла на Сервенѣ, причемъ погибъ одинъ альпинистъ отъ того, что оборвалась веревка.
Въ полномъ убѣжденіи, что дѣло идетъ о Бонпарѣ, Тартаренъ, терзаемый угрызеніями совѣсти, не посмѣлъ ни явиться къ делегатамъ, ни вернуться на родину. Ему казалось, что на всѣхъ лицахъ, во всѣхъ взглядахъ онъ встрѣтитъ одинъ вопросъ: "Каинъ, что сдѣлалъ ты съ братомъ твоимъ?"… Но недостатокъ въ деньгахъ, въ бѣльѣ, наступленіе сентябрьскихъ холодовъ, разогнавшихъ туристовъ, заставили его пуститься въ путь. Какъ бы тамъ ни было, а, вѣдь, никто же не былъ свидѣтелемъ его преступленія. Ничто не помѣшаетъ ему придумать какую-нибудь подходящую исторію, и, при помощи дорожныхъ развлеченій, онъ началъ совсѣмъ оправляться. Но когда онъ былъ уже близко отъ Тараскона и увидалъ на лазурномъ небѣ нѣжныя очертанія Альпинъ, его опять охватили и стыдъ, и раскаянье, и страхъ суда; тутъ-то, чтобъ избѣжать появленія въ городскомъ желѣзнодорожномъ вокзалѣ, онъ сошелъ на послѣдней станціи.
Ахъ! Сколько разъ, бывало, по этой чудесной тарасконской дорогѣ, на вершокъ покрытой бѣлою, скрипящею подъ ногами пылью, безъ малѣйшей тѣни, кромѣ телеграфвыхъ столбовъ и проволокъ; сколько разъ по этому тріумфальному пути онъ проходилъ во главѣ своихъ альпинистовъ или охотниковъ по фуражкамъ!… И кто бы призналъ теперь доблестнаго, всегда торжествующаго тероя въ этомъ жалкомъ, оборванномъ пѣшеходѣ, боязливо озирающемся кругомъ, какъ бродяга, высматривающій жандармовъ? Знойный воздухъ, вопреки наступившей уже осени, и арбузъ, купленный имъ у бакчевника, показались ему восхитительными въ тѣни телѣги въ то время, какъ крестьянинъ изливалъ свое негодованіе на тарасконскихъ хозяекъ, поголовно убѣжавшихъ въ это утро съ рынка "по случаю заупокойной обѣдни по комъ-то изъ горожанъ, сломавшемъ себѣ шею гдѣ-то въ горной трущобѣ. Ишь вонъ… колокола звонятъ!… Отсюда слышно"…
Не могло быть сомнѣнія, что этотъ печальный перезвонъ по покойникѣ раздается въ честь несчастнаго Бонпара. И подъ такой-то аккомпаниментъ приходилось великому человѣку возвращаться на родину!…
Тартаренъ быстро отворилъ и тотчасъ же захлопнулъ калитку своего садика. Онъ дома, и тутъ видъ узенькихъ дорожекъ, исправно вычищенныхъ, съ аккуратно подстриженными бордюрами, бассейнъ съ фонтаномъ, красныя рыбки, встрепенувшіяся отъ шума его шаговъ, и гигантскій боабабъ въ горшкѣ изъ-подъ резеды, — все это на минуту погрузило Тартарена въ благополучное настроеніе покоя у себя дома, въ тепломъ гнѣздѣ, послѣ столькихъ подвиговъ и опасностей. Но колокола, эти ужасные колокола зазвонили еще сильнѣе, и ихъ мрачные звуки легли опять нестерпимымъ гнетомъ на его сердце. Въ этихъ похоронныхъ звукахъ ему опять сшшатся вопросы: "Каинъ, что сдѣлалъ ты съ братомъ твоимъ? Тартаренъ, что сталось съ Бонпаромъ?…" И онъ безпомощно опустился на раскаленный солнцемъ бортъ бассейна, подавленный и уничтоженный…
Колокола смолкли. Религіозная церемонія окончилась, и весь Тарасконъ направился къ альпійскому клубу, гдѣ въ торжественномъ засѣданіи Бонпаръ долженъ прочесть сообщеніе о катастрофѣ, передать всѣ подробности о послѣднихъ минутахъ жизни президента. Кромѣ членовъ клуба, множество привилегированныхъ лицъ, военныхъ, духовныхъ, дворянъ, крупныхъ коммерсантовъ, заняли свои мѣста въ залѣ засѣданій. Настежь открытыя окна дозволяли толпившейся подъ ними массѣ городскаго населенія примѣшивать выраженія своего сочувствія и печали къ рѣчамъ господъ членовъ. Громадная толпа тѣснится на улицѣ, на крыльцѣ, стараясь уловить хоть какіе-нибудь отрывки изъ того, что говорится въ засѣданіи; но окна слишкомъ высоко и никто бы ничего не узналъ безъ двухъ или трехъ молодцовъ, которые залѣзли на большой платанъ и съ его вѣтвей кидали внизъ кое-какія свѣдѣнія, подобно тому, какъ бросаютъ съ дерева косточки съѣденныхъ вишенъ.
"Э! Костекальдъ-то притворяется, что плачетъ. Ишь, негодный, сидитъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ… А бѣдняга Безюке… какъ онъ сморкается! Глаза красные, красные!… Té! Знамя обвязано крепомъ… Вотъ Бонпаръ… идетъ къ столу съ тремя делегатами… Онъ что то кладетъ на столъ… начинаетъ говорить… Должно быть, хорошо говоритъ! Всѣ чуть не падаютъ отъ слезъ".
На самомъ дѣлѣ впечатлѣніе становилось все болѣе и болѣе общимъ по мѣрѣ того, разъ развивался фантастическій разсказъ Бонпара. О, въ нему вернулась память, а съ нею и воображеніе. На вершину Монъ-Блана они взобрались лишь вдвоемъ, — онъ и его славный товарищъ, такъ какъ проводники, испуганные дурною погодой, отказались слѣдовать за ними. Тутъ, на высочайшей горѣ Европы, они развернули знамя Тараскона. Затѣмъ онъ разсказалъ, и съ какимъ глубокимъ чувствомъ, о необычайныхъ опасностяхъ спуска, о паденіи Тартарена въ пропасть, о томъ, какъ онъ, Бонпаръ, обвязавшись веревкой въ двѣсти метровъ, спустился въ обрывъ на поиски.
— Болѣе двадцати разъ, милостивые государи… нѣтъ, что я говорю, болѣе девяноста разъ предпринималъ я изслѣдованія этой ледяной бездны и не могъ добраться до нашего несчастнаго президента, хотя нашелъ явственный слѣдъ его паденія по этимъ обрывкамъ, подобраннымъ мною на острыхъ выступахъ льда.
Говоря это, онъ выложилъ на столъ осколокъ челюсти, нѣсколько волосъ бороды, лоскутъ жилета, пряжку отъ помочей — ни дать, ни взять, какъ въ музеѣ стараго трактирщика на Grands-Mulets.
При видѣ этихъ печальныхъ останковъ, собраніе уже не могло сдерживать долѣе выраженія всеобщаго горя. Даже самые черствые люди, приверженцы Костекальда, и люди самые солидные, нотаріусъ Камбалалетъ, докторъ Турнатуаръ, пролили слезы величиной въ графинную пробку. Присутствующія дамы огласили залу раздирательными воплями, покрытыми ревомъ Экскурбанье, плаксивымъ мычаніемъ Паскалона, звуками похороннаго марша, который заигралъ расположенный подъ окнами оркестръ.
Видя, что общее возбужденіе дошло до высшей степени, до настоящаго отчаянія, Бонпаръ закончилъ свой разсказъ выразительнымъ жестомъ по направленію къ предметамъ, разложеннымъ на столѣ въ видѣ вещественныхъ доказательствъ, и такими заключительными словами:
— И вотъ, милостивые государи и дорогіе сограждане, все, что я могъ разыскать и что осталось намъ отъ нашего славнаго и горячо любимаго президента… Остальное намъ возвратятъ альпійскіе ледники черезъ сорокъ лѣтъ.
Онъ уже хотѣлъ пуститься, для лицъ мало свѣдущихъ, въ объясненіе новѣйшихъ открытій относительно правильнаго движенія глетчеровъ, но его прервалъ скрипъ маленькой двери въ глубинѣ залы, въ которую вошелъ Тартаренъ, блѣднѣе вызваннаго Юмомъ привидѣнія.
— Vé! Тартаренъ!
— Té! Гонзагъ!…
И таковъ этотъ удивительный тарасконскій народъ, легко готовый вѣрить всякимъ неправдоподобнымъ исторіямъ, самымъ отчаяннымъ небылицамъ и ихъ быстрымъ опроверженіямъ, что появленіе великаго человѣка, посмертные останки котораго лежали еще у всѣхъ на глазахъ, произвело на присутствующихъ довольно слабое впечатлѣніе.