Тотчасъ же нашъ путникъ вынулъ свои очки изъ футляра и плотно ихъ надѣлъ. Минута была торжественная. Немного взволнованному тарасконцу казалось, что онъ однимъ скачкомъ поднялся на тысячу метровъ, къ недосягаемымъ высотамъ и великимъ опасностямъ. Онъ сталъ подвигаться съ большими предосторожностями, воображая, что вотъ-вотъ сейчасъ наткнется на трещины и разсѣлины, о которыхъ читалъ въ книгахъ. Въ глубинѣ души онъ проклиналъ обитателей трактира, посовѣтовавшихъ ему идти все прямо и отпустившихъ его безъ проводника. Да ужь чего добраго, не ошибся ли онъ горой! Онъ идетъ больше шести часовъ, тогда какъ подняться на Риги можно въ три часа времени. Подулъ холодный вѣтеръ и закружилъ снѣжною метелью въ потемнѣвшемъ воздухѣ.

Его застигла ночь. Гдѣ бы найти какую-нибудь лачугу, хоть навѣсъ скалы, чтобъ укрыться отъ непогоды? Вдругъ онъ увидалъ прямо передъ собою нѣчто вродѣ деревяннаго садоваго павильона съ огромною вывѣской, на которой съ трудомъ разобралъ: «Фо…то…гра…фія… Ри…ги…Кульмъ». Въ ту же минуту показался громадный отель съ тремя стами оконъ и съ праздничнымъ освѣщеніемъ подъѣзда только что зажигавшимися фонарями.

— Quès асо?… Кто идетъ?… Что тамъ?… — выкрикивалъ Тартаренъ, напряженно прислушиваясь и вглядываясь въ темноту широко раскрытыми глазами.

Изъ корридоровъ слышались шумъ бѣготни, хлопанья дверей, суета какая-то, крики: «Скорѣй… скорѣй!…» Снаружи доносилисъ какъ будто призывцые звуки трубы, а сквозь оконныя сторы просвѣчивали вспышки яркаго свѣта…

Пожаръ!…

Черезъ полминуты Тартаренъ былъ на ногахъ, обутъ, одѣтъ, и уже несся съ лѣстницы, на которой еще горѣлъ газъ и толпился шумливый рой миссъ въ наскоро надѣтыхъ шапочкахъ, въ зеленыхъ шаляхъ, шерстяныхъ косынкахъ, — въ томъ, что второпяхъ попалось подъ руку.

Тартаренъ мчался, какъ вихорь, всѣхъ расталкивалъ и, чтобы подбодрить себя и успокоить дамъ, оралъ во все горло: «Хладнокровіе!… прежде всего необходимо хладнокровіе!» Онъ вопилъ это такимъ неистовымъ голосомъ, какимъ человѣкъ можетъ кричать только въ бреду и наводить ужасъ на людей самаго неробкаго десятка. А каковы же эти юныя миссъ!… Онѣ только хихикаютъ да пересмѣиваются, глядя на него. Нашли время смѣяться! Впрочемъ, онѣ еще не понимаютъ серьезнаго значенія опасности, — имъ все нипочемъ.

За ними шелъ старый дипломатъ въ костюмѣ, оставлявшемъ желать нѣсколько большей законченности. На немъ было пальто, изъ-подъ котораго выглядывали бѣлые кальсоны и кончики тесемокъ.

Наконецъ-то мужчина!… Тартаренъ бросился къ нему, махая руками:

— Ахъ, господинъ баронъ, какая бѣда-то? Вы не знаете ли… гдѣ, по крайней мѣрѣ… съ чего занялось?

— А? Что?… Съ чего?… — лепеталъ совсѣмъ ошалѣвшій баронъ, не понимая ни слова.

— Да, вѣдь, горитъ…

— Что горитъ?

У несчастнаго дипломата былъ такой растерянный и несчастный видъ, что Тартаренъ оставилъ его и кинулся къ выходу «организовать помощь».

— Помощь… помощь!…- твердилъ баронъ, а за нимъ пять или шесть заспанныхъ слугъ, дремавшихъ, стоя, въ прихожей. — Помощь! — повторяли они, дико переглядываясь и ничего не понимая.

Съ первыхъ же шаговъ на крыльцѣ Тартаренъ увидалъ, что ошибся. Нигдѣ ни признака пожара. Холодъ смертельный, ночь — хоть глазъ выколи; нѣсколько смоляныхъ факеловъ тамъ и сямъ слабо разгоняютъ мракъ, кидая на снѣгъ свой красноватый отблескъ. У нижней ступеньки подъѣзда какой-то старикъ жалобно дудитъ въ альпійскій рогъ, которымъ сзываютъ коровъ въ горахъ, а на Риги-Кульмъ будятъ любителей солнечнаго восхода и возвѣщаютъ скорое появленіе дневнаго свѣтила. Увѣряютъ, будто первый отблескъ его загорается на вершинѣ горы позади отеля. Чтобы не ошибиться дорогой, Тартарену стоило только держаться того направленія, въ которомъ слышались веселые голоса смѣшливыхъ миссъ. Онъ шелъ тише другихъ, разнѣженный сномъ и порядочно утомленный вчерашнимъ шестичасовымъ восхожденіемъ на Риги…

Востокъ обозначился бѣлесоватою полосой; ея появленіе привѣтствовали новыя завыванія альпійскаго рога и довольные вздохи, которые мы слышимъ въ театрахъ при звонкѣ къ поднятію занавѣса. Сначала едва замѣтная, какъ щель отъ неплотно прижатой крышки, эта полоса ширилась и разросталась на горизонтѣ. Но, въ то же время, снизу, изъ долины, ползъ въ гору сѣровато-желтый туманъ и становился все гуще по мѣрѣ того, какъ разгорался день. Скоро туманъ легъ непроницаемою завѣсой между публикой и ожидаемымъ зрѣлищемъ. Приходилось отказаться отъ созерцанія величественныхъ картинъ, обѣщанныхъ Путеводителями.

Тѣмъ не менѣе, были люди, которымъ особенно пылкое воображеніе помогало различать далекія вершины. Какой-то долговязый малый, въ клѣтчатомъ ульстерѣ до пятъ, окруженный многочисленными дочерьми перувіянскаго генерала, пресерьезно указывалъ на невидимую панораму Бернскихъ Альпъ и громко называлъ горы, скрытыя туманомъ.

— Вонъ, смотрите, налѣво Финстераархорнъ — четыре тысячи двѣсти семьдесятъ пять метровъ… А тутъ Шрекхорнъ, вотъ Веттерхорнъ, Юнгфрау… прошу дамъ обратить вниманіе на ея прелестныя очертанія…

— Ба!… Ну, признаюсь… Вотъ такъ нахалъ! Вретъ какъ по писанному, — проговорилъ про себя Тартаренъ. — А, вѣдь, голосъ-то какъ будто знакомый, — добавиглъ онъ, подумавши съ секунду.

Въ особенности ему знакомъ былъ южный акцентъ, распознать который такъ же легко, какъ запахъ чеснока. Холодъ, однако, давалъ себя знать не на шутку, и скоро на закутанной снѣжнымъ саваномъ и густымъ туманомъ площадкѣ не осталось никого, кромѣ Тартарена да старика, продолжавшаго уныло и безцѣльно гудѣть въ свой огромный рогъ. На его тирольской шляпѣ, какъ на фуражкахъ всей ярислуги отеля, красовалась надпись золочеными буквами: Regina montium. Тартаренъ подошелъ къ нему дать на водку, какъ дѣлали другіе туристы.

— Пойдемъ-ка спать, старина, — сказалъ онъ, похлопывая старика по плечу съ своею обычною тарасконскою фамильярностью. — И здорово только у васъ врутъ тутъ насчетъ солнцато!

А старикъ, не отрываясь отъ уродливой трубы, все выводилъ свои три неизмѣнно унылыя ноты и посмѣивался про себя.

За обѣдомъ Тартарена ждало новое разочарованіе; рядомъ съ нимъ на мѣстѣ хорошенькой блондинки, «Амуромъ завитой въ кудри золотыя», сидѣла старая англичанка съ индюшечьей шеей и въ длинныхъ локонахъ. Кто-то по близости говорилъ, что молодая дѣвушка и ея спутники уѣхали съ однимъ изъ первыхъ утреннихъ поѣздовъ.

— Cré nom! вотъ такъ незадача… — громко проговорилъ итальянскій теноръ, такъ рѣзко заявившій Тартарену наканунѣ, что не понимаетъ по-французки. Должно быть, за ночь выучился! Теноръ вскочилъ, бросилъ салфетку и выбѣжалъ вонъ, оставляя нашего тарасконца въ полномъ недоумѣніи. Кромѣ его, изъ вчерашняго общества не было уже ни души. Такъ всегда въ отелѣ Риги-Кульмъ, гдѣ никто не остается дольше сутокъ. Не мѣняется только внѣшній видъ да соусники, красующіебя на столѣ и раздѣляющіе общество на два враждебные лагеря. На этотъ разъ численный перевѣсъ былъ на сторонѣ «рисовыхъ», и «черносливные», — какъ говорится, — «обрѣтались не въ авантажѣ».

Не приставая ни къ тѣмъ, ни къ другимъ, Тартаренъ не дождался момента явнаго заявленія принадлежности къ опредѣленному лагерю. ушелъ въ свою комнату, спросилъ счетъ и собрался въ дальнѣйшій путь. Довольно… въ другой разъ его уже не заманятъ на эту Regina montium съ ея табль-д'отомъ глухо-нѣмыхъ. Какъ только онъ опять снарядился во всю свою сбрую и взялъ въ руки кирку, такъ съ новою силой его охватила страсть къ восхожденіямъ, но только — къ настоящимъ «восхожденіямъ», на настоящія горы, на которыхъ нѣтъ ни подъемныхъ машинъ, ни фотографій на вершинахъ. Его затруднялъ лишь выборъ между болѣе высокимъ Финстераархорномъ и болѣе знаменитою Юнгфрау, дѣвственное имя которой невольно приводило ему на память бѣлокурую застольную сосѣдку.

Пока изготовляли счетъ, онъ занялся разсматриваніемъ большихъ раскрашенныхъ фотографій, висящихъ на стѣнахъ мрачной, погруженной въ невыносимое молчаніе прихожей. На нихъ были изображены ледники, снѣговые скаты, знаменитые и опасные глетчеры; на одной — путешественники подвигаются гуськомъ по острому ледяному хребту; на другой — бездонная трещина съ перекинутою черезъ нее лѣстницей, по которой ползкомъ, на колѣняхъ, перебирается какая-то дама, за нею католическій патеръ въ высоко подхваченной рясѣ. Тарасконскій альпинистъ не имѣлъ до сихъ поръ ни малѣйшаго представленія о подобныхъ трудностяхъ. А теперь уже ничего не подѣлаешь, — хочешь-не-хочешь — полѣзай!