— Что вам угодно? — спросила она, утирая глаза.

— Передохнуть и чего-нибудь выпить…

Она с удивлением поглядела на меня, не двинувшись с места, словно не понимая.

— Разве здесь не постоялый двор?

Женщина вздохнула;

— Как же!.. Постоялый… Только что же вы не пошли, как все, напротив? Там куда веселей…

— Там чересчур уж весело… Я лучше здесь посижу.

Не дожидаясь ответа, я сел за столик.

Убедившись, что я не шучу, хозяйка засуетилась: с деловитым видом выдвигала она ящики, переставляла бутылки, вытирала стаканы, гоняла мух… Как видно, гость, которого требовалось обслужить, был здесь событием. Время от времени бедняжка останавливалась и хваталась за голову, словно боясь, что не управится.

Потом она ушла в заднюю комнату. Я слышал, как она звенела ключами, возилась с замками, рылась в ларе с хлебом, пыхтела, вытирала пыль, перемывала тарелки. Порой она тяжело вздыхала и с трудом сдерживала рыдания.

Через четверть часа приготовления были кончены, передо мной стояла тарелка с изюмом, черствый бокерский хлеб, твердый, как камень, и бутылка плохого вина.

— Кушать подано,— сказала эта странная женщина и поспешила стать на прежнее место у окна.

Потягивая вино, я старался вызвать ее на разговор:

— К вам, верно, не часто захаживают, голубушка?

— Ох, сударь, никто не ходит!.. Когда мы здесь одни были, другое дело: мы держали почтовую станцию, в пору охоты на уток готовили обеды, круглый год останавливались у нас все экипажи… Но стоило здесь обосноваться соседям, все прахом пошло… Народу там больше нравится. У нас, говорят, слишком грустно… Оно и верно, в заведение к нам приманить нечем. Я некрасива, лихорадка меня извела, обе дочки померли… А там весь день смех. Постоялый двор держит арлезианка, красивая женщина, вся в кружевах, вокруг шеи золотая цепочка в три ряда. Возница дилижанса — ее любовник, он везет прямо к ней на двор. Да и служанки у нее все смазливые… Вот гости к ней и валят. Вся молодежь из Безуса, Редессана, Жонкьера. Возчики крюк делают, только бы заехать к ней… А я день-деньской сижу здесь одна-одинешенька и с горя сохну.

Говорила она это каким-то безучастным, равнодушным голосом, все еще прижавшись лбом к стеклу. Несомненно, что-то в постоялом дворе по ту сторону дороги не давало ей покоя…

Вдруг там поднялась суетня. Дилижанс тронулся с места в облаке пыли. Слышно было, как щелкает бич, как трубит в рожок почтальон, на крыльцо высыпали девушки, крича:

— Прощайте, прощайте!

И, покрывая шум, заливался пуще прежнего давешний громкий голос:

При звуке этого голоса хозяйка задрожала всем телом и, обернувшись ко мне, прошептала:

— Слышите? Это мой муж… Правда, хорошо поет?

Я с удивлением посмотрел на нее.

— Как? Ваш муж?.. Он, стало быть, тоже туда захаживает?

Она ответила с удрученным видом, но с бесконечной кротостью:

— Что ж поделаешь! Мужчины все такие, слез не любят, а я, как дочки померли, глаз не осушаю… Да и здесь грустно — словно сарай какой, никого… Вот как бедный мой Жозе заскучает, так и идет напротив выпить стаканчик, а арлезианка все его петь подбивает, голос-то у него на диво. Тсс!.. Вот он опять запел.

Дрожа, протянув руки, со слезами на глазах, от чего она казалась еще невзрачнее, стояла она у окна и в каком-то экстазе слушала, как ее Жозе пел для арлезианки:

Вот одно алжирское воспоминание, а затем вернемся домой на мельницу…

В первую ночь моего приезда на Сахельскую ферму я не мог заснуть. Новая страна, возбуждение после путешествия, вой шакалов, а потом расслабляющая, давящая жара, невероятная духота, словно сквозь сетку от москитов не проникало ни струйки воздуха… На рассвете, когда я открыл окно, небо, как пороховым облаком после битвы, заволокло густым летним туманом; гряда тумана, черная, с розовым по краям, тяжело надвигалась на нас. Не трепетал ни один листочек, и на прекрасных садах, расстилавшихся у меня перед глазами, на разбросанных по склонам виноградниках, где под жгучим солнцем вызревает сладкий виноград, на европейских фруктовых деревьях, приютившихся в тенистых уголках, на маленьких апельсиновых и мандариновых деревьях, вытянувшихся длинными микроскопическими рядами,— на всем лежал общий мрачный отпечаток, неподвижность листвы перед бурей. Похожие на огромные бледно-зеленые тростники бананы, которые вечно колышет ветер, играя их нежной и легкой кроной, и те застыли молча и неподвижно правильными султанами.

Я с минуту смотрел на эти чудесные насаждения, где собраны деревья со всего света, где каждое дерево, перенесенное на чуждую почву, в положенный ему срок приносит цветы и плоды. Среди хлебных полей и рощиц пробкового дуба блестела вода, при взгляде на которую в то душное утро казалось прохладнее. Любуясь роскошью и порядком окружающего меня пейзажа, этой красавицей фермой, ее мавританскими арками, ее белевшими в лучах рассвета террасами, службами, расположенными вокруг, я думал, что двадцать лет тому назад, когда этот работящий люд поселился здесь, в Сахельской долине, тут была только убогая сторожка для дорожных рабочих да невозделанная земля, ощетинившаяся карликовыми пальмами и мастиковыми деревьями. Все надо было создать, все надо было построить. Непрестанно восставали арабы. Приходилось бросать плуг и браться за ружье. А недуги, глазные болезни, лихорадка, неурожай, неопытность, работа ощупью, борьба с тупыми, постоянно меняющимися чиновниками! Сколько труда! Сколько хлопот! Сколько неусыпных забот!

Даже и теперь, хотя тяжелые времена уже миновали и есть достаток, приобретенный дорогой ценой, даже и теперь хозяева, и муж и жена, поднялись первыми. В этот ранний час я слышал их шаги в просторной кухне, в нижнем этаже, где они готовили кофе работникам. Вскоре прозвонил колокол, и через несколько минут по дороге потянулись работники. Бургундские виноделы, оборванные кабильские пахари в красных фесках, босоногие маонские землекопы, мальтийцы, уроженцы Лукки — разношерстная толпа, которой трудно управлять… Стоя на пороге, фермер резким, грубоватым голосом определял каждому дневную работу. Затем поднял голову, с тревожным видом вгляделся в небо, заметил меня у окна и сказал:

— Для хозяйства погода плохая, надвигается сирокко.

В самом деле, по мере того как всходило солнце, с юга нас все чаще обдавало знойным, душным воздухом, будто открывали и закрывали печь. Я не знал, куда деться, что предпринять. Так прошло все утро. Мы выпили кофе в галерее на циновках, не имея сил ни говорить, ни двигаться. Собаки искали прохлады на каменных плитах и лежали, устало вытянувшись во всю длину. Завтрак нас подбодрил, завтрак обильный и необычный: карпы, форель, кабан, ежи, масло из Стауэли, вино из Крешии, гуавы, бананы — кушанья со всех концов света, столь же разнообразные, как и окружающая природа… Мы уже собирались встать из-за стола. Вдруг за стеклянной дверью, затворенной, чтобы уберечь нас от жары, пышущей из сада, раздались громкие крики:

— Саранча! Саранча!

Хозяин побледнел, как человек, который узнал об ужасном бедствии, и мы быстро вышли. Минут десять в доме, только что таком мирном, стоял шум стремительных шагов, слышались невнятные голоса, терявшиеся в суматохе пробуждения. Слуги, дремавшие в полумраке сеней, высыпали на улицу и принялись колотить палками, вилами, цепами, любыми подвернувшимися под руку металлическими предметами по медным котлам, лоханкам, кастрюлям. Пастухи трубили в пастушьи рожки. У других были морские раковины, охотничьи рога. Какофония стояла невообразимая, и среди нее выделялись пронзительные крики «Йю-йю-йю!» арабских женщин, прибежавших с соседнего дуара. Говорят, что зачастую достаточно поднять сильный шум, сотрясти звуками воздух, и саранча улетит, побоится сесть на землю.