К несчастью, Рыжий умел не только воспроизводить рев дикарей, но и повторять бранные слова уличных детей и клясться именем бога. Играя с ним, я стал подражать ему, и однажды за столом у меня вырвалось ругательство. Все ужаснулись. «Кто научил тебя этому? Где ты слышал это?» Это было крупным событием в семье. Эйсет заговорил об исправительном доме; старший брат мой, аббат, заявил, что прежде всего меня нужно послать к исповеди. Повели меня к исповеди. Как я волновался! Пришлось отыскивать, собирать во всех уголках моей совести старые грехи, дремавшие там в течение семи лет. Я не мог спать две ночи под ряд, думая об этих грехах. Я старался разместить их таким образом, чтобы самые маленькие приходились сверху. Но это не повело ни к чему, так как другие все-таки выглядывали из-за них, и, когда я, стоя на коленях в маленькой дубовой исповедальне, выкладывал все это священнику, я думал, что умру от страха и стыда…

Играм моим настал конец. Я уже не хотел более играть с Рыжим. Я знал теперь, — святой Павел сказал, и наш кюре повторил мне это, — «что дьявол вечно осаждает нас, точно лев, quaerens quem devoret.» [1] О, это quaerens quem devoret — какое впечатление произвело оно на меня! Я узнал также, что этот интриган Люцифер искушает нас, принимая разные образы, и не мог отделаться от мысли, что он скрывается в образе Рыжего, чтобы ввести меня в искушение и заставить богохульствовать. И как только я вернулся из церкви домой, на фабрику, я объявил Пятнице, чтобы он не приходил больше играть со мной. Бедный Пятница! Это приказание разрывало ему сердце, но он подчинился ему безропотно. Иногда я видел его стоявшим у дверей мастерских; он печально смотрел на меня, и, когда замечал, что привлек мое внимание, он испускал страшное рычание, потряхивая своей огненной гривой и надеясь смягчить меня. Но, чем больше он рычал, тем более я отдалялся от него. Я находил, что он в точности походит на знаменитого льва quaerens quem devoret и кричал ему: «Уходи, мне страшно смотреть на тебя!»

Увы, я очень скоро узнал этого льва!

Вечером, за ужином, Эйсет торжественно объявил нам, что фабрика продана и что через месяца вся семья наша переселяется в Лион.

Это известие точно громом сразило меня. Мне казалось, что небо разверзается над нами. Фабрика наша продана!.. А мой остров, мои гроты, мои хижины!..

Увы, Эйсет продал все — и остров, и гроты, и хижины. Приходилось расстаться с ними. Боже, как я плакал!..

В течение целого месяца, пока укладывали зеркала и посуду, я расхаживал по любимым местам, одинокий и печальный. Мне было не до игры… о, нет! Я прощался со всеми уголками, разговаривая с предметами, как с жийыми людьми. Я говорил чинарам: «Прощайте, дорогие друзья!» Я подходил к бассейнам: «Все кончено: мы не увидимся больше!» В конце сада было большое гранатовое дерево, роскошные красные цветы которого распускались под горячей лаской солнца. Я сказал ему, рыдая: «Дай мне один из твоих цветков». И я взял у него цветок, который спрятал на груди. Я был очень несчастен.

Но в постигшем меня горе я находил и некоторое утешение: меня занимала мысль о путешествии на пароходе и радовало позволение взять попугая с собой. «И Робинзон, — утешал я себя, — покинул свой остров при таких же точно условиях». И эта мысль придавала мне мужества.

Наконец, настал день отъезда. Эйсет ждал нас в Лионе; он уехал раньше с тяжелой кладью. Я отправился с Жаком, моей матерью и старой Ану. Мой старший брат, аббат, не уезжал с нами, но он провожал нас до дилижанса в Бокере. Провожал нас также привратник Коломб. Он шел впереди, толкая тяжелую тележку, нагруженную чемоданами. За ним шел аббат под руку с г-жею Эйсет.

Бедный аббат! Мне не суждено было более увидеть его!

Старая Ану шла за ними, вооруженная огромным синим дождевым зонтиком и держа за руку Жака, который был очень рад переезду в Лион, но, тем не менее, громко рыдал… Наконец, в хвосте шествия шел Даниель Эйсет, торжественно неся в руках клетку с попугаем и оглядываясь на каждом шагу в сторону любимой фабрики.

По мере того, как удалялся караван, гранатовое дерево поднималось все выше и выше над стенами сада, посылая уходившим последа ний привет… Чинары кивали своими ветками, прощаясь с нами… И Даниель Эйсет, глубоко взволнованный, посылал им украдкой прощальные поцелуи.

Я покинул свой остров 30 сентября 18.. года.

О, воспоминания детства, какое глубокое впечатление оставили вы в моей душе! Это путешествие по Роне было точно вчера. Я вижу еще теперь с удивительной ясностью пароход, пассажиров, экипаж, слышу шум колес в воде и свисток машины. Капитана звали Желвес, боцмана — Монтелимар. Эти вещи не забываются.

Путешествие наше длилось три дня. Я провел их на палубе, спускаясь вниз только для того, чтобы есть и спать. Остальное время я проводил, сидя на оконечности парохода, у якоря. Там был большой колокол, который приводился в движение, когда причаливали к городам. Я сидел у этого колокола на куче веревок и, поставив клетку с попугаем между ног, любовался развертывавшимися видами. Рона так широка в этих местах, что с середины реки едва виднеются ее берега. Мне хотелось, чтобы она была еще шире, чтобы она казалась морем. Я любовался лазурным небом и зеленой водой. Большие суда спускались по течению. Судовщики, на спинах мулов, пробирались мимо нас, распевая песни. Иногда мы объезжали тенистый остров, покрытый тростником и ивой. «О, пустынный остров»! — восклицал я, пожирая его глазами…

К концу третьего дня я думал, что поднимается буря. Небо покрылось вдруг темными тучами, река скрылась в густом тумане; на носу парохода зажгли большой фонарь, и, признаюсь, я начал волноваться… В это время кто-то произнес над моим ухом: «Вот и Лион!» Большой колокол загудел надо мной. Мы приехали в Лион.

Вдали, в тумане смутно обрисовывались огни на обоих берегах реки. Мы прошли под один мост, потом под другой, и каждый раз громадная труба парохода сгибалась под мостом, выбрасывая облака черного дыма, который вызывал удушье и кашель… На палубе поднялась страшная суматоха. Пассажиры искали свои чемоданы, матросы ругались, выкатывая боченки. Шел дождь…

Я поспешил присоединиться к матери, к Жаку и к старой Ану, которые находились на противоположном конце парохода. Мы стояли все четверо, прижавшись друг к другу, под большим зонтиком Ану, в то время, как пароход причаливал и началась высадка.

Мне кажется, что, если бы Эйсет не пришел встретить нас, мы никогда не выбрались бы оттуда. Он почти ошупью добрался до нас, выкрикивая от времени до времени: «Кто тут? Кто тут?» Услышав знакомый голос, мы в одно время ответили: «Друзья!» с чувством невыразимого облегчения… Эйсет расцеловал нас, взял Жака одной рукой, меня — другой, приказал женщинам следовать за нами, и мы двинулись в путь…

Мы пробирались с трудом; сделалось совершенно темно, на палубе было ужасно скользко. На каждом шагу мы наталкивались на сундуки… Вдруг на противоположном конце парохода раздался резкий голос:

— Робинзон! Робинзон!

— Ах, боже мой! — воскликнул я, пытаясь высвободить свою руку из руки отца. Полагая, что я поскользнулся, он сжал ее еще сильнее.

— Робинзон! Мой бедный Робинзон! — раздался еще громче жалобный голос.

Я сделал новую попытку высвободить руку.

— Мой попугай, — закричал я, — мой попугай!

— Разве он говорит? — спросил Жак.

Странный вопрос! Его можно было услышать за версту… Охваченный страхом, я бросил его на том месте, где сидел, и он оттуда звал меня, выбиваясь из сил: «Робинзон! Робинзон! Мой бедный Робинзон!»

К несчастью, нас теперь разделяло большое расстояние.

— Торопитесь! — кричал капитан.

— Мы придем за ним завтра, — сказал Эйсет: — на пароходах не пропадает ничего.

И, несмотря на мои слезы, он увлек меня за собой. Увы! На следующий день мы послали за ним, но не нашли его… Представьте себе мое отчаяние! Ни Пятницы, ни попугая! Робинзон становился невозможным. Да и каким чудом создать пустынный остров в четвертом этаже грязного, сырого дома, на Фонарной улице?