К вечеру замок немного оживает. Ворота распахиваются настежь, колеса шуршат по гравию аллеи, старая шотландская овчарка с лаем ковыляет навстречу въезжающей во двор карете. Это возвращается из Парижа сам банкир Отман, предпочитающий проехать лишний час в экипаже, лишь бы скрыть свое изуродованное лицо от любопытных взглядов на пригородном вокзале, который к пяти часам обычно кишмя кишит народом. Приезд хозяина на время вызывает оживление в замке; хлопают двери, слышится негромкий отрывистый разговор, звякает ведро на конюшне, конюх, насвистывая, понт лошадей; потом все замолкает, и в доме водворяется угрюмая тишина, изредка прерываемая грохотом и пыхтеньем курьерского поезда.

В то утро, чудесное, свежее майское утро, в замке царило необычайное оживление. Ночью шел град и бушевал ураган, ломая сухие сучья и свежие зеленые ветки деревьев; все крыльцо и аллеи перед домом были усеяны мелким хворостом, оборванными листьями и цветами вперемешку с осколками стекол оранжереи. Садовники, вооруженные граблями и тачками, с шумом сгребали ветки и битое стекло, посыпали дорожки песком.

Отман, который всегда вставал раньше всех в замке, так же как одним из первых приходил в банк, нетерпеливо шагал по террасе в шляпе и перчатках, озабоченный и взволнованный, что было не удивительно после такого разгрома в саду и гибели великолепных тепличных растений. Дойдя до ступенек крыльца, он каждый раз машинально поворачивал обратно, бросая взгляд на закрытые ставнями окна в спальне жены, и спрашивал у служанки, не встала ли барыня, потом опять начинал шагать из угла в угол, нервно почесывая, как обычно в минуты волнения, свой ужасный лишай под черной повязкой. В ясном розовом освещении раннего утра он казался выходцем с того света; в его жгучем, страдальческом взгляде, который так поразил Элину Эпсен, увидевшую его впервые за решеткой кассы, в горькой, жалостной усмешке, кривившей ему губы, таился все тот же немой вопрос: «Безобразен, не правда ли?»

Безобразен! Это было проклятьем всей его жизни, кошмаром, навязчивой идеей, преследовавшей его с детства. Женитьба, обладание любимой женщиной на время исцелили его от этих мук. Опираясь на прелестную руку Жанны, как бы чувствуя себя от этого увереннее, банкир стал появляться всюду; он бывал в церкви, на бирже, принимал деятельное участие в заседаниях консистории, согласился даже занять пост мэра в Пти-Поре. Но потом он снова впал в ипохондрию, сделался еще более угрюмым и мнительным, скрывался от людей за стенами замка или за синими занавесками банковской конторы, однако по виду ничто как будто не изменилось в мирной, согласной жизни этих примерных супругов. Отман, по-прежнему влюбленный в жену, соглашался на все ее прихоти, безропотно оплачивал огромные счета «Общины». Жанна держалась с мужем ровно, приветливо, при встрече или прощанье неизменно подставляла ему для поцелуя свой гладкий белый лоб, охотно расспрашивала о финансовых операциях банкирского дома, ибо, как истая уроженка Лиона, умела сочетать мистицизм с практичностью.

Она рассказывала мужу обо всем, о теме своей завтрашней проповеди, о числе христианских душ, спасенных за прошлую неделю от вечной гибели, — она вела им точный учет в гроссбухе под рубрикой «дебет и кредит». Однако в семейной жизни Отманов существовала какая — то тайна, словно негласный разрыв. Это было заметно по рассеянному, удрученному виду несчастного супруга, по пристальным, умоляющим взглядам, которые он бросал на Жанну, надеясь вызвать ответное чувство на ее безмятежном, улыбающемся лице. Как это ни удивительно, обычно столь строгая и требовательная, г-жа Отман никогда не спрашивала мужа, почему он перестал посещать молитвенные собрания, почему его не видно в храме на скамье членов приходского совета даже в дни причастия, на торжественном богослужении. По-женски осторожная, дипломатичная, как духовная особа, Жанна ловко избегала объяснений, он же молчал из гордости, а может быть, из боязни омрачить это прекрасное лицо — единственную радость его жизни.

Но сегодня Отман твердо решил положить этому конец, высказать все, что мучило его целых три года. Он нетерпеливо шагал взад и вперед по террасе или, облокотившись на перила, смотрел на проносившиеся мимо поезда.

Утренний курьерский поезд!..

Его приближение угадывалось издалека по глухому сотрясению почвы, по свисту ветра, все сметавшего с железнодорожного полотна, усеянного вдоль прямой линии рельсов сорванными бурей цветами и зелеными ветками. Лужайка под павловниями была устлана ковром свежих весенних листьев, на котором так хотелось растянуться… Тайная мечта его юности — уснуть здесь, положив голову на рельсы, прижавшись к ним уродливой щекой, которую ничто не могло излечить… Отмана и теперь влекло туда неудержимо — перегнувшись через перила своим длинным телом, он с трудом преодолевал искушение. Но поезд уже промчался, как ураган, со свистом и грохотом, сверкнув желтой медью парового котла, мелькнув длинным рядом окошек, слившихся в одну линию, увлекая за собою в своем стремительном беге вихри пыли, искр и сухих листьев. А потом наступила тишина, все замерло, оцепенело, и на пустом железнодорожном полотне, вправо и влево, постепенно суживаясь, растянулись, убегая вдаль, черные, блестящие рельсы.

— Барыня ожидает вас в малой гостиной…

— Иду, — глухо ответил Отман, еще весь бледный, в холодном поту, словно очнувшись от тяжелого кошмара.

В маленькой приемной нижнего этажа с выцветшей зеленой атласной мебелью, сохранившейся еще со времени замужества старухи Отман, Жанна совещалась с Анной де Бейль, запивая свой завтрак холодным молоком на углу столика, заваленного книгами и бумагами.

— Останься!.. — шепнула она еле слышно своей помощнице, которая при появлении Отмана хотела удалиться. Подняв на мужа светлые глаза, глядя ему прямо в лицо, она спокойно поздоровалась:

— Доброе утро!.. Какая гроза была ночью!

— Да, ужасная гроза… Я боялся за вас, мне хотелось вас успокоить, но дверь вашей спальни была заперта… Как всегда, — прибавил он с горечью, понизив голос.

Жанна, как будто не расслышав, продолжала начатый разговор, макая в молоко ломтики хлеба.

— Ты в этом уверена, Анна?

— Конечно, если только Бирк не наврал, — отвечала Анна де Бейль своим обычным грубым тоном.;-Но по случаю траура свадьба состоится не раньше чем через три месяца.

— Три месяца… Ну, тогда мы успеем ее спасти.

Тут она обернулась к мужу, которого явно раздражало поисутствие приживалки:

— Простите, дорогой друг… Но дело идет о спасении души… Это та милая девушка, Элина Эпсен. Помните, я вам о ней говорила?

Ну какое ему было дело до Элины Эпсен!

— Жанна! — начал он тихо, устремив на жену умоляющий взгляд, но, поняв, что она не хочет его слушать, резко повернулся к двери. — В таком случае прощайте, я ухожу.

Г-жа Отман остановила мужа повелительным жестом своей тонкой руки:

— Погодите… Мне нужно дать вам поручение. Анна, что, Ватсон согласилась выступать? — обернулась она к помощнице.

— Она еще упирается, но выступит непременно.

Жанна написала записку на листке со штемпелем.

Общества дам-евангелисток и прочла ее вслух:

«Дорогое дитя! В ближайшую среду миссис Ватсон будет публично исповедоваться. По этому случаю состоится молитвенное собрание на авеню Терн, 59, в зале Б. Очень надеюсь увидеть Вас там.

Преданная Вам во Христе…»

Подписавшись, она протянула письмо мужу, попросила отправить его в тот же день и дала еще несколько поручений: вернуть корректурные листы в типографию, дать заказ на триста экземпляров Библии и на столько же брошюр «Хлеб насущный», послать за настройщиком, чтобы тот проверил фисгармонию в зале Б. Что еще?.. Нет, кажется, все.

Досадуя, что разговор с женой окончился так неудачно, Отман обернулся с порога, хотел что-то сказать, но не решился и вышел быстрым шагом, яростно хлопнув дверью.

— Что это с ним? — удивилась Анна де Бейль.

— Все то же самое, — ответила г-жа Отман, пожав плечами, и прибавила:-Передай Жегю, что надо сменить задвижку в дверях моей спальни… Старая не держится.