Спокойно и основательно, как все, что она делала, Сильванира собрала детей в далекое путешествие и расплатилась по счетам, что оказалось сложнее, чем предполагал Лори, ибо ей пришлось истратить на это свои последние сбережения. Когда она сошла с поезда и выбралась из толпы, держа за руки обоих сироток в новеньких траурных платьях, произошла одна из тех трогательных встреч, какие часто можно наблюдать на вокзале среди сутолоки, грохота тележек и беготни носильщиков. Каждый солидный мужчина, особенно с такими великолепными бакенбардами, подстриженными, как у самого Шемино, старается скрыть волнение при посторонних, принимает деловитый, озабоченный вид, произносит банальные фразы, но все равно не может удержать слезы.
— Где багаж? — спрашивает Лори, задыхаясь от рыданий, а Сильванира, еще более взволнованная, отвечает, всхлипывая, что багажа оказалось слишком много, что Ромен пошлет его ма-а-лой ско-о-ростью.
— Ну, если… Ромен…
Лори хочет сказать, что Ромен, за что ни возьмется, все сделает хорошо, но слезы мешают ему говорить. Дети, утомленные долгим переездом, не плачут; они еще слишком малы и не понимают, что потеряли самое дорогое, родное существо, что теперь им некого называть «мамой».
Бедные малыши) Каким мрачным показался им Париж после сияющего, лазурного неба Алжира, какой тесной после просторного дворца — комната четвертого этажа в гостинице на улице Майль, дешевый номер с почерневшими от плесени стенами и убогой мебелью! Как тягостны были чинные обеды за общим столом, где им запрещалось разговаривать, как скучны чужие, незнакомые лица! Единственным развлечением служили детям редкие прогулки под зонтиком с няней Сильванирой, которая, боясь заблудиться, не решалась водить их дальше площади Победы. Отец тем временем, ожидая обещанного места в министерстве, бегал по городу в поисках работы.
Какой работы?
Кто прослужил двадцать лет чиновником, тот неспособен ни к какому другому делу — настолько его иссушил и обезличил пустой формализм канцелярской обстановки. Никто не умел лучше Лори составить официальное письмо гладким, витиеватым слогом, не объясняя прямо существа дела, — написать много, не сказав ничего. Никто так не разбирался в тонкостях иерархии, никто так хорошо не знал, как титуловать председателя суда, епископа, полкового командира или «доброго старого товарища». Он не имел себе равных в искусстве поставить на место судейское сословие — извечного врага правительственной администрации; в пристрастии к конторским книгам, кипам бумаг, картотекам, зеленым папкам, реестрам; в уменье держать себя на послеобеденных приемах у супруги председателя или у генеральши, когда, стоя спиной к камину, расправив фалды, он произносил туманные цветистые фразы, горячо присоединялся к мнению большинства, грубо льстил и деликатно возражал, подбрасывая пенсне: «Нет, позвольте…»; в искусстве председательствовать под звуки труб и гром барабанов на воинских комиссиях по призыву рекрутов, на сельскохозяйственных выставках, на экзаменах при раздаче наград, ловко вставлять при случае стих Горация или остроту Монтеня, менять тон смотря по тому, говорил ли он с учениками, новобранцами, духовными лицами, рабочими, монахинями или крестьянами. Одним словом, во всех этих заученных приемах, позах, жестах высокопоставленного чиновника никто не мог сравниться с Лори-Дюфреном, кроме Шемино. Но к чему это могло послужить ему теперь? Разве не ужасно, что он не знал, как одеть и прокормить детей, что к сорока годам он ничему не научился, кроме театральных жестов и трескучих фраз?
В ожидании места, обещанного Шемино, бывшему супрефекту пришлось устроиться на время в агентстве по переписке театральных пьес.
Около дюжины переписчиков работало за большим столом на антресолях улицы Монмартра, в темной конторе, где целый день не тушили газовых рожков. Они строчили молча, хмурые, угрюмые, едва знакомые меж собою, точно случайные посетители ночлежки или соседи по больничной палате, почти все — бедняки, опустившиеся, оборванные, с голодными глазами, пахнущие нищетой, а то и кое-чем похуже. Иной раз среди них появлялся отставной военный, сытый, прилично одетый, с желтой ленточкой в петлице, и принимался за дело в послеобеденные часы, видимо, желая подработать в дополнение к своей скромной пенсии.
Одним и тем же круглым аккуратным почерком, на бумаге одинакового формата, необычайно гладкой, чтобы легче скользили перья, все эти горемыки без устали переписывали драмы, водевили, оперетки, феерии, комедии, переписывали машинально, тупо, как быдло, с поникшей головой и пустым взглядом. В первое время Лори интересовался своей работой. Его забавляли запутанные интриги пьес, выходивших из-под его пера, смешные развязки водевилей, сложные сюжеты современных драм с неизбежным адюльтером, поданным под всевозможными приправами.
«Откуда только они все это берут?» — думал он иногда, удивляясь бесконечно сложным, лишенным всякого правдоподобия перипетиям драмы. Особенно поражало его обилие роскошных яств в каждой пьесе, — всюду шампанское, омары, паштет из дичи, вечно герои выходят на сцену с набитым ртом, с подвязанной у подбородка салфеткой. Усердно переписывая эти ремарки, Лори закусывал булочкой за два су, которую он стыдливо крошил у себя в кармане. Он все больше убеждался, что между театром и жизнью общего весьма мало.
Ремеслом переписчика Лори зарабатывал три-четыре франка в день и охотно работал бы еще и вечерами, но рукописей на дом не давали, а иногда и работы не хватало на всех. Шемино все тянул, откладывал прием со дня на день, счета в гостинице все росли, а тут еще пришел багаж, за который надо было уплатить триста франков… Триста франков за одну перевозку!.. Лори не хотел верить этой цифре, пока сам не увидел в Берси, под навесом вокзала, груду ящиков и тюков, адресованных на его имя. Не зная, что выбрать из вещей, Сильванира на всякий случай сгребла все что попало — старый хлам, негодные бумаги, — все, что накопилось в доме у супрефекта за десять лет службы в Алжире: разрозненные тома юридических книг, брошюрки об алоэ, эвкалипте, филлоксере, платья госпожи Лори все до одного, — бедная барыня! — даже старые вышитые кепи, перламутровые рукоятки парадной шпаги — прямо хоть открывай Лавку старьевщика под вывеской «Супрефект, уволенный со службы». Вся эта рухлядь была старательно упакована преданным Роменом, заколочена, запечатана, застрахована от всяких случайностей на море и на суше.
Каким образом запихать все это в гостиницу, скажите на милость? Пришлось спешно подыскивать квартиру. Лори нашел помещение в нижнем этаже на улице Валь-де-Грас, прельстившей его своей тишиной, провинциальным покоем и близостью к Люксембургскому саду, где дети могли дышать воздухом. Переселение прошло весело. Дети радовались, отыскивая в распакованных ящиках знакомые игрушки, книги, куклу Фанни, столярный верстак Мориса. После банальной обстановки гостиницы — романтизм цыганского табора; множество ненужных вещей при отсутствии самых необходимых, свечка в старом флаконе из-под духов, газеты вместо тарелок… В первый вечер над этим весело смеялись. А когда, пообедав наскоро, стоя, расставили ящики по углам и разложили тюфяки прямо на полу, Лори-Дюфрен торжественно обошел со свечой в руке новую квартиру, напоминавшую склад товаров при магазине, и сказал, отлично выразив общее настроение:
— Правда, тут многого не хватает, но зато мы у себя дома!
Следующий день был омрачен заботами. На перевозку багажа и задаток за квартиру ушли последние деньги Лори, а его средства и без того были сильно истощены счетами от Гайетонов, частыми переездами, расходами в Париже и покупкой места на Амбуазском кладбище — узенького клочка земли для той, которая и при жизни занимала совсем мало места. Надвигалась зима, гораздо более суровая, чем в Алжире, а детям не запасли ни обуви, ни теплой одежды. К счастью, при них была Сильванира. Верная служанка заботилась обо всем, бегала стирать в прачечную, штопала, перешивала старые платья, чинила проволочкой пенсне хозяина, чистила его перчатки, так как бывший чиновник любил одеваться прилично. Она носила старое тряпье ветошникам на улице Мсье-ле-Пренс, продавала юридические книги и брошюры по виноделию букинистам на улице Сорбонны, сбывала по случаю остатки прежнего величия — шитые серебром парадные сюртуки супрефекта.