Теперь язык колоколов истерся, они способны лишь на невнятные звуки, лишенные всякого смысла. Карекс был прав. Следовательно, этому человеку, отвергнувшему человечество, укрывшемуся в воздушной гробнице, больше не для чего жить. Он прозябал, устаревший и никчемный, среди людей, которые смеются, заслышав звуки ригодона. В нем можно видеть отсталого ретрограда, обломок, вынесенный на берег рекой времени, наблюдателя, равнодушного к презренным носителям сутаны конца века. Чтобы привлечь разряженные толпы в салоны, которыми стали церкви, они, не дрогнув, могли бы пропеть каватину или вальс в сопровождении органа, который, как последняя жертва, отдан на растерзание чернорабочим светской музыки, устроителям балетных представлений, сочинителям опер-буфф.

«Бедняга Карекс, — думал Дюрталь, задувая свечу, — и он любит эту эпоху, как де Герми и как я. Но он опекает свои колокола, и наверняка у него есть любимчики среди них. Вообще-то не стоит так уж его жалеть, и у него, как и у нас, есть заветная блажь, а значит, и силы, чтобы жить».

— Ну, и как продвигается твоя работа, Дюрталь?

— Я закончил первую часть жизнеописания Жиля де Рэ. В ней я перечислил его подвиги и бегло отметил его достоинства.

— Что совсем не интересно, — заметил де Герми.

— Пожалуй, ведь это имя пережило четыре века благодаря тому, что этот человек стал воплощением многочисленных пороков. Теперь я собираюсь перейти к его преступлениям. Видишь ли, я затрудняюсь объяснить, как отважный военачальник, добрый христианин оказался жестоким садистом, трусом, вероотступником.

— Причем, насколько мне известно, переворот произошел внезапно!

— Именно поэтому все его биографы оказывались в тупике, разводя руками перед этой феерией духа, изумляясь перерождению души, происходящему по мановению волшебной палочки, как в театре. Должно быть, пороки были заложены в нем, но первоначальные свидетельства этого утеряны. Он постепенно увязал в грехах, но они оставались невидимыми и не попали в хроники. Мы располагаем следующими дошедшими до нас сведениями: «Жиль де Рэ родился около 1404 года, в замке Машекуль, на границе Бретани и Анжу. О его детстве нам ничего не известно. Отец его умер в конце октября 1415 года, и мать почти сразу же вышла замуж вторично за некоего Эстувиля, оставив своих детей Жиля и Рене де Рэ. Опеку над ним принял его дед, Жан де Краон, сеньор Шантосе и Ла Сузы, „человек старый“, проживший „зело много лет“, как утверждается в хрониках. Этот добродушный и рассеянный старик совсем не занимался его воспитанием и поспешил избавиться от него, женив его 30 ноября 1430 года на Екатерине де Труар.

В 1435 году он находился при дворе дофина. По свидетельствам современников, он был крепкого телосложения, поразительно красив, изысканно элегантен, но несколько нервен. Нам неизвестно, какую роль он играл при дворе, но не следует забывать, что он был самым богатым бароном во Франции, а король — беден.

В это время Карл VII пребывал в самом отчаянном положении: без денег он утратил свое влияние и авторитет. Ему с трудом удавалось удерживать в повиновении только города, расположенные в долине Луары. Несколькими годами ранее во Франции свирепствовала чума, новые бедствия окончательно истощили ее. Она была обескровлена Англией, вскрывшей ей вены, взрезавшей ее до самой сердцевины. Англия, подобно легендарному спруту Кракену, появлялась на поверхности моря, совершив бросок через пролив, нападала на Бретань, Нормандию, часть Пикардии, на Иль-де-Франс, на северные провинции, на центральную часть, вплоть до Орлеана, ее щупальца намертво присасывались к городам, оставляя после себя опустошенные, мертвые земли.

Напрасно Карл добивался ссуд, изощрялся в вымогательстве, увеличивал налоги. Разграбленные города, опустошенные поля, по которым рыскали волки, отвечали молчанием на призывы короля, чье право на престол становилось все более сомнительным. Окончательно пав духом, он клянчил деньги у всех подряд. Его небольшой двор в Шиноне был опутан сетью интриг, в которую попадали все новые и новые жертвы. Карл и его сторонники, затравленные, понимавшие, как ненадежно их пристанище, отгороженное полоской Луары, стали искать утешения в буйных оргиях, которые позволяли им забыть о близящейся катастрофе. Они жили сегодняшним днем, разбойничьи набеги и заемы обеспечивали им роскошную жизнь. Они предпочитали не вспоминать о набивших оскомину окриках „Кто идет?“, о зыбкости своего положения, с презрением смотрели в будущее, предаваясь пьянству в окружении женщин.

Да и на что еще был способен этот король, апатичный, безвольный, родившийся от матери-чудовища и отца-безумца?»

— О! О Карле VII лучше всего говорит его портрет кисти Фуке, выставленный в Лувре. Я часто останавливался перед этой образиной, разглядывал его поросячье рыло, глаза провинциального ростовщика, лицемерно жалобный изгиб губ, схваченные рукой художника. Кажется, что Фуке изобразил недостойного священника, чувствующего себя отвратительно после попойки и вдобавок подхватившего насморк. Этот характер, только лишенный сальных наростов, прокаленный на огне, и породил менее похотливого, но более жестокого и упрямого короля Людовика XI, сына и наследника Карла VII. Кроме того, этот человек приказал убить Иоанна Неустрашимого и предал Жанну дʼАрк и уже этим заслужил самого строгого суда.

— Так вот. Жиль де Рэ, взявший на себя военные расходы, конечно же, был с радостью встречен при дворе. Он оплачивал турниры и балы, снабжал короля крупными суммами и постоянно одалживал деньги придворным. Но, несмотря на свой успех при дворе, он не разделял свойственного Карлу VII упоения распутством. Он отправляется в Анжу и в область Мэн, где дерется с англичанами. Он оказался «умным и смелым» военачальником, как утверждают хроники, но тем не менее вынужден был бежать, так как войско противника превосходило его армию числом. Части английского войска воссоединились, расползлись по стране, забираясь все дальше и дальше, в их руках уже был Париж. Король подумывал о том, чтобы, бросив Францию на произвол судьбы, укрыться на Юге, и в этот момент появилась Жанна дʼАрк.

Жиль возвратился ко двору Карла, и тот поручил ему охранять и защищать Орлеанскую Деву. Он следовал за ней повсюду, участвовал в сражениях, побывал вместе с ней у стен Парижа, присутствовал при коронации дофина в Реймсе и, по сведениям Монстреле, за свои заслуги в двадцать пять лет был назначен маршалом Франции!

— Черт возьми, — прервал его де Герми, — вот так скорость! Наверное, поэтому в ту эпоху люди не были неповоротливыми разинями, ни на что не годными размалеванными развалинами, как в наше время!

— О, не стоит сравнивать. К тому же титул маршала Франции приобрел блеск позже, во времена Франциска I и особенно в посленаполеоновскую эпоху.

Как относился Жиль де Рэ к Жанне дʼАрк? Об этом нет прямых сведений. Валле де Вервиль обвиняет его в предательстве, но не приводит никаких доказательств этому. Аббат Боссар, напротив, утверждает, что он был предан ей и всячески опекал ее, и его мнение кажется вполне правдоподобным.

По крайней мере ясно, что его душа окунулась в пучину мистики. Он находился рядом с этой странной девушкой, в вихре событий, носивших отпечаток Божественного вмешательства.

Он был свидетелем чуда. Какая-то простушка укротила сборище подонков и лодырей, привела в чувство трусливого короля, готового к бегству. Он наблюдал, как она пасла, словно домашний скот, хищников в овечьем обличье, всех этих Иров, Ксентрайлей, Бомануаров, Шабаннов, Дюнуа и Гокуров. Должно быть, и сам он щипал, подобно другим, белую травку проповедей, причащался перед началом сражений и поклонялся Жанне, как святой.

Он убедился, что Орлеанская Дева умеет держать слово. Она сняла осаду Орлеана, провела коронацию в Реймсе и после этого объявила, что ее миссия окончена и что она просит отпустить ее домой.

Держу пари, что мистицизм Жиля неимоверно возрос в это время. Перед нами человек, готовый стать и наемным убийцей, и монахом…