Бестужев сочинял для альманаха большую критическую статью. Довольно! Он больше не будет учить своих читателей, как надо определять удельный вес краденых мыслей в любом из новейших сочинений; не станет он больше выдумывать машин для изготовления общих мест к историческим романам, калейдоскопа для составления разных стихотворных размеров — все эти шуточные вылазки, которые так нравились читателям, должны прекратиться. Бестужев хотел выступить с серьезным обзором всей русской литературы и просиживал над статьей долгие часы непогодливых осенних ночей.

В октябре Петербург был взволнован двумя событиями, неожиданными и странными:. по повелению императора, заседавшего на конгрессе в Вероне, один за другим были высланы из столицы вице-президент Академии художеств Лабзин и старинный литературный антагонист Бестужева — Катенин. Первый — за то, что предложил на заседании академического совета избрать в почетные члены академии вместо графа Аракчеева лицо, не менее близкое к особе государя, — царского кучера Илью Байкова. Второй — за свистки в театре по адресу трагической актрисы Семеновой, талант которой высоко ценился императором.

Бестужев сердечно жалел Катенина и возмущался по обыкновению громче всех. Рылеев также пылал гневом. В эти дни взволнованных мыслей и буйных слов приятели сошлись у Рылеева.

— Стой! — закричал Кондратий Федорович. — Да почему бы нам с тобой не пустить и в народ что-нибудь против деспотизма? Говоря друг с другом, мы кусаем деспота, как блохи, а когда заговорят Охта и Кронштадт, дело другое…

Бестужев подхватил:

— Верно. Катенин переводил с французского — это для нас. Мы же напишем народным языком, чтобы пронеслось между солдатами. Например, в роде подблюдных песен. Пишем песню, Конрад!

Друзья — на диване, чернильница — посередине, перья — в руках; строчка за строчкой выливаются на бумагу; Бестужев начинал, Рылеев продолжал. К вечеру была готова песня:

Скоро сочинение подблюдных песен стало любимым занятием Бестужева и Рылеева. Булгарин, довольный ходом дел в своем «Северном архиве», устроил ужин с шампанским. Сошлось человек пятнадцать. Было весело и шумно. Розовая Ленхен, сладко поглядывая на Бестужева, просила стихов. Читали стихи. Кто-то крикнул:

— К лешему стихи! А ну-ка…

Живо сбился в углу хор. Десяток голосов, освеженных морозным «Аи», вынес высоко вверх:

Одни пели, другие смеялись, и только бледный Булгарин постоянно выбегал в соседнюю комнату и выглядывал из форточки на улицу — квартира была в первом этаже.

— Ты что? — спросил его Греч. — Живот болит?

Булгарин побледнел еще больше и зашептал:

— Слежу, не взобрался ли на балкон квартальный, чтобы подслушать…

И снова убежал. Ленхен смеялась и пила из бестужевского фужера. Танта вязала чулок, строго поглядывая на племянницу поверх оловянных очков. Бестужев неприметно обнял девушку. Хор гремел:

«Полярная звезда» вышла в январе 1823 года и поразила любительниц и любителей русской словесности прежде всего своим необыкновенно изящным видом. Издание было выпущено в свет с явным расчетом на то, что читателям будет приятно держать его в руках. В компактном томике заключалось 390 страниц текста. Прекрасно исполненная гравюра на обложке изображала лиру, овеянную грозовой тучей и поднимающуюся ввысь, к лучезарной звезде.

В альманахе можно было найти несколько стихотворений славного и далекого Пушкина, обозначенных двумя звездочками. Дельвиг, Баратынский, Гнедич, Рылеев выступали в нем с песнями, сонетами, элегиями и думами. Одна из рылеевских дум была посвящена Воейковой, другая — Булгарину. Сам Булгарин напечатал в «Полярной звезде» три своих рассказа… Жуковский, князь Вяземский, Денис Давыдов — все крупные писатели дали что-нибудь в альманах.

Что касается Бестужева, он заявил о себе на страницах «Звезды» трижды. Ему принадлежали большая историческая повесть из русской жизни XIV века с «примечаниями и эпиграфами из всех лучших поэтов» под названием «Роман и Ольга» и рассказ «Вечер на биваке». Кроме того, альманах открывался обширной статьей Бестужева «Взгляд на старую и новую словесность в России».

Рождение «Полярной звезды» происходило не без мучений. Мишель Бестужев, часто навещавший брата и Рылеева в последние месяцы двадцать второго года, запомнил навсегда бурные споры, которыми сопровождались выбор и чтение произведений, предназначавшихся для альманаха. Бестужев был взыскателен. Авторам не проходили даром ни «уж, преклоняющий колена», ни «кровожадный мухомор».

Правда, молодой русский витязь, испытанный в мужестве на «игрушках военных» (турнирах), говорит в «Романе и Ольге» речи не хуже любого либералиста александровских времен. Но этот анахронизм не только не возбуждал протеста, а еще и нравился, так как приятно было культурному современному читателю услышать возглас о пользе самоуправления в государственном быту из уст давнего предка. Прошлое с легкостью переносилось в настоящее и наоборот. Витязь Роман казался живым, потому что он как две капли воды походил на всем хорошо известного адъютанта генерала Бетанкура. Вместе с тем автор любовно и со знанием воскрешал житейско-бытовой антураж древности. В общем, несмотря на то, что в «Романе и Ольге» под русскими зипунами гуляли несомненные Карлы Мооры, повесть не могла не иметь успеха.

«Взгляд» был написан тоже замысловато. Автор хотел очертить в немногих словах основные пути развития русской словесности, вскрыть причины ее бедности, показать характерные особенности творчества всех главнейших писателей. Но он располагал для статьи на такую громадную тему всего только полсотней страниц, и на этом прокрустовом ложе должен был уместиться целый трактат. Бестужев открывал статью рассуждениями о том, что русская литература скудна, мелка, что ее почти не существует. Но когда пришлось ему добраться до характеристики писателей, живых, здравствующих и усердно трудящихся на литературном поле, перо его ослабело. Жуковский, Гнедич, Глинка, Вяземский были налицо, их имена украшали альманах, и не было никакой возможности удержаться от искушения: благодарная рука автора «Взгляда» начала возлагать на прославленные головы венок за венком. Простодушие, народность языка и русский здравый смысл басен Крылова превосходны; стихи Жуковского клонят воображение к таинственному идеалу прекрасного; поэзия Батюшкова — водомет, то ниспадающий вниз, то резво поднимающийся вверх; почти каждый стих Вяземского может служить пословицей, так как заключает в себе мысль; произведения Ф. Н. Глинки благоухают нравственностью; обороты Баратынского новы и свежи; Дельвиг одарен богатством вымысла. Все эти принятые дипломы прямо противоречили главной мысли автора о слабости русской литературы. Покончив с поэтами, Бестужев занялся прозаиками. Опять такое же затруднение. Русская проза — степь, и безлюдье этой степи доказывает, что просвещение наше во младенчестве. Но… Греч соединяет в себе остроту и тонкость разума с отличным знанием языка; Булгарин излагает мысли свои с какой-то военной искренностью слога; язык Свиньина небрежен, но выразителен… И все-таки словесность плоха; читатель вовсе не видит этого из статьи, но он должен верить на слово Бестужеву. Тут Александр Александрович пускается в исследование причин скорбного явления. Исследование это неглубоко. Необъятность империи, малое количество учебных заведений, феодальная нелюбовь дворян к наукам, рассеянность светской жизни… Заговорив о последнем обстоятельстве, Бестужев сел на конька. Равнодушие прекрасного пола к родному языку — вот еще одна важнейшая причина.