Миша сел, несколько раз глубоко вздохнул, затем поднялся на ноги, пошатываясь взобрался к себе на второй этаж и, вконец обессиленный, свалился на койку.

Было пять утра — то самое время, когда, по сообщениям наблюдателей, исчез, как бы выключился светящийся столб над Кратовом.

Вот, собственно, и все, что рассказывает Миша Перышкин о своей встрече с обитателями другого мира.

В какой же мере все это достоверно?

Оставим пока этот вопрос открытым и поговорим о другом. Какие бы сомненья ни внушала нам вышеприведенная история, она заставляет нас кое о чем задуматься.

В самом деле. Бесконечность Вселенной мы обычно мыслим себе как возможность бесконечно лететь в любую сторону от Земли. Нам свойственно как-то забывать при этом, что Вселенная бесконечна и неисчерпаема не только вширь, но и вглубь. Но верна ли такая односторонняя точка зрения?

Почему, действительно, мы считаем, что разумные миры и другие самые невероятные открытия будут сделаны именно космонавтами, которые заберутся в наиболее отдаленные углы Галактики? Почему мы не думаем о том, что ничуть не менее удивительные вещи явятся и при исследовании бесконечной материи вглубь? Здесь же, на Земле, в лабораториях ученых.

Разве в свое время не перевернули все наши представления о мире «зверушки», которых Левенгук увидел в своем «микроскопиуме»? Можно ли утверждать, что первое знакомство с микромиром было событием меньшего масштаба, чем открытие, например, колец Сатурна? И разве исключена, наконец, возможность, что первый привет из другого разумного мира придет на Землю не радиограммой с многоступенчатой ракеты, а колебанием стрелки на точнейшем и умнейшем приборе в Дубне?

Это во-первых.

Во-вторых, история с Мишей Перышкиным заставляет нас поразмышлять и о том, насколько наш сегодняшний мир готов к встрече с другими разумными существами.

Давайте предположим на минуту, что Землю уже посещали посланцы внеземной цивилизации. Предположим, это было, например, в средние века, в эпоху крестовых походов. С кем бы мы им посоветовали вступать в контакт, на чью сторону становиться? На сторону рыцарей, предавших огню население Никеи, Тарса и Антиохии, или на сторону сельджукских султанов-рабовладельцев? И разве не логичнее было бы для пришельцев постараться оставить свой визит в тайне и скромно удалиться до лучших времен?

Да что там средние века! А сегодня? Что станет делать человечество, если сегодня на Земле высадятся представители другого мира? Если они высадятся и предложат свою помощь в обводнении той же Сахары, разве не восстанут против такого плана те, кому Сахара нужна в качестве полигона для испытаний атомного оружия? Разве любой разумный с точки зрения трудящегося человечества план не будет встречен в штыки теми, кто сам не трудится, но пока еще сохраняет власть и силу над огромными территориями нашей планеты?

С этой точки зрения нет ничего не допустимого в том, что чьи-нибудь внимательные и добрые глаза уже давно следят за нашей планетой, что пришельцы уже бывали у нас и ждут, когда же наконец они смогут вступить в переговоры с человечеством, не разделенным на классы. А если это так, то налаживание контактов с другими мирами может быть вопросом не только наших научных успехов, но и прогресса социального. Первый день всеобщего коммунизма на Земле может стать и тем днем, когда нами будет получена первая поздравительная телеграмма от других великих цивилизаций…

Но вернемся, однако, к Мише Перышкину.

Много толков в среде научной общественности возбудит, вероятно, вопрос о том, почему Голос говорил о себе как о представителе Антимира. Ведь известно, что соприкосновение частицы антивещества с веществом не может вызвать ничего, кроме сильнейшего взрыва. Но, возможно, это был и не Антимир, а что-то другое, чему нет названия на нашем языке, и Голос использовал это слово потому, что вынужден был ограничиваться Мишиными представлениями.

Не исключено затем, что будет подвергнута сомнению и вся история в целом. Найдутся, очевидно, скептики, которые будут говорить, что и Голос и полет в Москву попросту приснились Мише, расстроенному своей неудачей со снимками. Хорошо, допустим, что это так.

А дранка?

Новая дранка, которая появилась на крыше взамен старой и сгнившей!

Ведь не секрет, что через два дня после той ночи Миша сам залезал на крышу и убедился, что подгнившее место отремонтировано. Ведь не секрет, что крыша уже не течет.

Не скроем в этой связи, что в редакции, правда, возникла и получила некоторое распространение гипотеза, утверждающая, будто крышу починил сам комендант. Но мы заявляем, что каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с нашим бывшим комендантом — он уже ушел от нас, — назовет эту теорию не только антинаучной, но и попросту вредной.

Одним словом, подождем. Нам в газете кажется, что наш скромный друг Миша Перышкин действительно разговаривал с представителями другого мира в ночь на 1 августа.

Шаги в неизвестное (сборник) pic_4.png

МЛАДШИЙ БРАТ ЧЕЛОВЕКА

…Когда все выговорились, полковник авиации, который прежде молчал, обвел нас всех взглядом и сказал:

— Хотите послушать одну историю? За подлинность ручаюсь. Сам участник.

Все согласились. Он еще раз на нас посмотрел и прикрыл дверь в коридор.

— Первый раз решаюсь рассказать в компании. Вернее, один раз попытался, но приняли за сумасшедшего. Да, так вот…

Это было примерно двадцать лет назад. Точнее — в апреле 1941 года. Мы с товарищем потерпели аварию в Сибири. Летели из Эглонды на Акон, и нам пришлось сделать вынужденную посадку в тайге.

Не буду долго рассказывать, как это случилось. Мы были в метеорологической разведке. Сначала сбились с курса — вышел из строя гирокомпас, — потом попали в болтанку. (Я был пилотом, мой товарищ Виктор Комаров — штурманом.) В облаках самолет вдруг начал проваливаться — наскочили на нисходящее воздушное течение. Я взял штурвал на себя, задрал нос машины, чтобы набрать высоту. Но самолет уже стал вялым. Отдал штурвал — машина меня не слушается: начали обледеневать. Беру круто влево, но и тут никакой опоры, как будто весь мир падает вместе с нами. Короче говоря, с двух тысяч метров мы покатились по наклонной — примерно так, как летит лист бумаги, если его в тихую погоду бросить с третьего или четвертого этажа. На высоте метров в сто пятьдесят выскочили из облаков. Какая-то снежная долина и реденький лес бешено несутся навстречу. Еще несколько попыток взять контроль над машиной — все так быстро, что даже не успеваешь испугаться. Удар, треск, длительный скрежет. Тело мучительно рвется вперед, ремни врезаются в плечи. Еще удар, стекла кабины вываливаются. Последний толчок, пол кабины стал ее стеной, и мы висим на ремнях.

А потом начались открытия. Чувствуем запах жженой резины — машина горит. Выкарабкались из самолета, Виктор сразу упал на снег — сломана нога.

Каким-то образом у меня хватило сообразительности оставить его тут же лежать и прежде всего нырнуть в кабину за нашим «НЗ». После этого я оттащил Виктора метров на пятьдесят в сторону. И вовремя, так как через минуту огонь добрался до бензобака, и самолет взорвался.

Теперь представьте себе наше положение. До Акона триста километров. Мы — в дикой местности, где человека не бывало, может быть, от самого сотворения мира. Еды — на неделю, и у Виктора сломана нога. Почти нет шансов, что нас заметят с самолета, так сильно мы сбились с курса. И никакой возможности связаться с людьми, поскольку рация погибла вместе с машиной.

А кругом была таежная тишина, сыпал снежок, и маленькие корявые северные елки стояли как приговорившие нас к смерти безжалостные судьи.

Я старался, чтобы мой голос прозвучал уверенно:

— Ну как, Витя?

Виктор пожал плечами, как бы говоря: «Ерунда. Бывало и хуже».

На самом деле хуже у нас никогда еще не бывало. Мы ведь оба были совсем мальчишки: ему двадцать четыре и мне столько же.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: