Это были охотники. И оба на лыжах. Руслан забежал вперёд, загородил путь.

— Бешеная, — сказал один, — прибить надо.

— Постой, — возразил второй, — морда-то видишь какая смышлёная? А глаза?

— В самом деле, — согласился первый, — пес что надо. Может, с нами пойдёт?

Они попытались поймать собаку, та не давалась. Но и далеко не отбегала. По-прежнему решительно преграждая им дорогу, выразительным поворотом головы, помахиванием хвоста, всем своим видом звала их за собой. И охотники поняли, что это неспроста, что с хозяином гончей, видимо, случилось какое-то несчастье. Скомандовали:

— Ну-ка, веди!

Руслан побежал по своему следу, то и дело оглядываясь. Встревоженные охотники не отставали. И вот сначала увидели торчавшую в снегу лыжу. Вторую — тоже, к счастью, уцелевшую, — нашли в яме.

Смастерив из лыж салазки, охотники положили на них папу, отвезли в город, в больницу.

Руслан остался на улице. И трое суток, как бессменный часовой, не сходил с места. Трое суток не ел, не пил, не смыкал глаз. Лишь на четвёртый день, когда по выражению лиц Саши, Светы и Серёжи, навестивших папу в больнице, понял, что беда миновала, покинул свой пост.

В сенях дробно простучали каблучки, легонько скрипнула дверь, и в её проёме выросла мама. Весёлая, красивая, звонкоголосая. Прямо с порога сказала:

— Всем, всем, всем привет! Вы соскучились иль нет?

Шутница мама! Как не соскучиться, если целых три дня не виделись? Облепили её ребятишки со всех сторон, давай тормошить, подпрыгивать:

— Ура, ура, приехала!

— Верно, — смеялась мама, — верно, не с луны свалилась — на электричке приехала. — Обняла всех, расцеловала, а потом присела на корточки, поочередно посмотрела каждому в глаза, пропела:

— Вижу, вижу: есть хотите. Ну, немножко потерпите. Через полчаса для вас будет ужин — первый класс!

Время было позднее, и, конечно, все проголодались. Но Серёжа испуганно напомнил:

— Папа, папа! Ты ещё про синичку не рассказал!

— Фьють-фьють, — присвистнул папа. — Действительно. Но, может, сначала всё-таки поедим, а?

— Нет, — сказали Света с Сашей. — Ты же слышал маму: ужин только через полчаса. Успеешь рассказать.

— Понял, требование единогласное. Тогда сдаюсь. — Папа шутливо поднял руки, покосился на кухню, где на сковороде уже шипела и потрескивала яичница с салом, повторил: — Сдаюсь. Только, чур, не перебивайте. А повстречался я, друзья-товарищи, с синицей вот так…

Собрался утром папа на рыбалку, а мама говорит:

— Куда ты в такую стужу? Замёрзнешь совсем.

Посмотрел папа на термометр, прибитый к оконной раме с улицы, поёжился: 39 градусов! И правда, можно в сосульку превратиться. Но на рыбалку всё-таки пошёл, постарался лишь одеться потеплее. На голове — лисий малахай, на руках — меховые рукавицы, ватные брюки в валенки заправлены. А ко всему этому новый полушубок с длинной-предлинной шерстью.

— Теперь мне, — сказал, — и тундра нипочём!

Пришёл на Сок, стал искать свою старую лунку, нет её — снегом занесло. Пришлось пробивать новую. Ударил пешнёй по льду — во все стороны хрустальные осколки разлетелись, голубоватыми огоньками сверкнули.

Продолбил папа лунку, из рюкзака складной стульчик вынул, удочку приготовил, на крючок мотыля насадил, однако в воду опустить не успел. Потому что с берега реки, ощетинившегося насквозь продрогшими деревьями, какая-то птичка-невеличка прилетела. Животиком неуклюже шлёпнулась на рюкзак, будто у неё ноги были перебиты, набок повалилась, глазки-бусинки закрыла. А сама такая хорошенькая! Грудка жёлтая, на голове — чёрная шапочка, вся аккуратная, пригожая.

Папа сразу узнал нежданную гостью — синица. Понял и то, какая беда с ней приключилась: от голода и холода погибает. Бросил удочку, торопливо сунул птичку за пазуху. А там теплым-тепло. Шерсть-то у шубы не только длинная, но ещё и густая, её никакой холод не проймёт.

Сидит папа, не шевелится, боится нечаянно синицу помять. О рыбалке уже и не думает, все мысли об одном: оживёт ли его добровольная пленница? Сколько их за зиму погибает! Из десяти две, а то лишь одна остаётся…

Так, неподвижно, просидел папа с полчаса, а может, и больше. И вдруг почувствовал: ворочается синица, ворочается! Ух и обрадовался, даже жарко стало. Снял скорее рукавицы, достал из рюкзака кусочек сала — и за пазуху.

— Ешь, милая, ешь, не бойся.

А синице чего бояться? Ей и тепло, и уютно, и такое вкусное, такое сытное сало. Она по нему острым клювиком тюк да тюк, тюк да тюк. Досыта наелась. Силы набралась. Повеселела. Из-за пазухи выпорхнула, папу поблагодарила:

— Зинь-зинь-тарарах!

И полетела.

Заметил папа: на сухой сук старой берёзы опустилась. А на этом суку, нахохлившись, её подружка сидела. Немножко погодя к ним ещё одна синица присоединилась.

— Та-ак, — протянул папа, — та-ак…

Взял он прихваченные было для себя кусок хлеба и остаток сала, к старой берёзе направился. Неподалёку от неё, нахлобучив на себя огромный снежный шлем, возвышался дубовый пень. Папа смахнул шлем — получился стол. Положил на него сало, накрошил хлеба.

Как набросились на еду пичужки! Сначала моментально с салом расправились. Потом за хлебные крошки принялись. Скоро и от них ничего не осталось. Что же удивительного? Очень уж проголодались. А ведь они и сытые на плохой аппетит не жалуются. Летом, например, съедают за день столько вредных мошек, сколько сами весят.

Только собрался папа уходить, ещё две синицы пожаловали. Скок-скок по пню — нет им ни одной крошки.

— Та-ак, — опять протянул папа, — та-а-ак…

Подумал-подумал и вынул из внутреннего кармана полушубка деревянную коробку с мотылями, хлоп их на птичий стол. Всех до одного.

— Ешьте, птахи, ешьте на здоровье! А завтра ещё еды вам принесу. И будет у вас здесь столовая.

Больше на Соку папе делать было нечего. Потому что на голый крючок разве что поймаешь? Вернулся он домой, мама спрашивает:

— Где же рыба?

— Плавает! — бодро ответил папа.

— Я так и знала. В такой мороз какой клёв? Вместо ухи лапшу с курятиной сварила. Раздевайся, умывайся да садись за стол.

Сделал папа всё, что велела мама, а когда поел, сказал:

— Зинь-зинь-тарарах!..

— Ты чего? — удивилась мама. — Чего ты?

Папа засмеялся:

— Это я говорю тебе: спасибо! Очень вкусная лапша.