Болл нажал подряд четыре клавиши и, откинувшись в кресле, вперил глаза в потолок.

— Сенсолинг… Сенсолинг… — повторял он, наморщив лоб. — Понимаешь, где-то что-то читал… Не могу припомнить. А в чем, собственно, дело?

Я подошел к сумке, которая стояла в лужице натекшей из нее морской воды, выбрал ампулу с наиболее ясным отпечатком, показал Боллу. Он долго и глубокомысленно разглядывал штамп. Зачем-то посмотрел ампулу на свет, потряс ее, пожал плечами и вернул мне со словами:

— Знатная вещица, — заметив мое удивление, добавил: — Ты думал, что это — обыкновенная кассета для регистраторов магнитозаписи? Посмотри-ка на свет.

Я посмотрел. Сквозь толщу синеватого стекла я не увидел привычных глазу завитков изящной клазотроновой спиральки. Ампула наполнена какой-то мутноватой жидкостью. Если встряхнуть, можно заметить мелкие белесые хлопья. У торцов стеклянного баллона поблескивали металлические волоски.

Вывалив ампулы из сумки прямо на пол, я торопливо проверил на свет их все до единой. Та же картина…

Раздался щелчок, и кто-то кашлянул в динамике. Я замер на полу, обхватив руками колени. Голос Дуговского произнес:

— Я — «Волна», я — «Волна». «Бездна-Д-1010», Соболеву, Боллу.

Пауза. В динамике плескался отдаленный и неясный гул. У них штормит, подумал я. И крепенько штормит.

— Отвечаю на ваш запрос. Прежде всего дословно передаю радиограмму из Ленинграда. «Кроме изучения и моделирования физиологического механизма автотомии осьминогов Октопус дефилиппи, никаких других исследовательских работ с крупными моллюсками не проводили. Ленинградский институт молекулярной бионетики. Руководитель отдела высшего моделирования Кером». Точка. Аналогичные сообщения поступили к нам из всех остальных научно-исследовательских организаций этого профиля, и ни в одном из них не упомянуты кальмары рода архитевтис. На всякий случай передаю сообщение из Хьюстонского института морской биологии. В океанарии на острове Инагуа под руководством Геры Фуллер проводятся эксперименты над гигантским кальмаром но кличке «Тарзан», род архитевтисов. Программа этих экспериментов ничем особенным не отличается от обычных программ биологических исследований морских животных. В настоящее время экспериментальные работы Фуллер находятся в стадии завершения. Точка. Благодарю, желаю успеха. Леон Дуговский. Конец передачи.

Все. И никаких дурацких вопросов.

Болл пробежался пальцами по клавишам и непонятно по какому поводу изрек:

— Разумно…

Я уткнулся подбородком в колено, пытаясь собраться с мыслями. Сообщение Дуговского, конечно, не в состоянии пошатнуть мои предположения. Но концы с концами явно не сходятся. Нить, которая соединяла кракена с людьми — создателями этой твари, каким-то образом оборвалась. Какая нить, когда оборвалась и как?.. Затонувший эйратер?..

— Там, наверху, ничего не знают о существовании спрута, — сказал Болл. — Что ты об этом думаешь, Грэг? По-моему, единственным светлым пятном по всей этой темной истории является эйратер. Не понимаю, почему мы медлим с запросом? Ведь даже в последней записи Пашича…

— Что ты имеешь в виду, наделяя «пятно» эпитетом «светлое»?

— О, это чисто фигуральное выражение. Правду сказать, я не вижу никакой взаимосвязи между авиационной катастрофой и странным поведением спрута. Все дело в том, что нам просто не за что больше зацепиться…

Мы помолчали. Болл, облокотившись на пульт, выстукивал пальцами барабанную дробь.

— Свен, судя по толщине илистых наносов, эйратер пролежал на дне что-то около четырех лет. Может быть, пять. Каков, по-твоему, возраст нашего кракена?

Барабанная дробь прекратилась.

— Думаю, тоже что-то около этого: года четыре… — Болл вместе с креслом повернулся ко мне. — Но это совпадение нам вроде бы и ни к чему.

— Ну вот. А ты говоришь — «светлое», «зацепиться».

— Выходит, эйратер здесь ни при чем?

— Не знаю. Но Вилем, кажется, знал… Или догадывался.

Мы одновременно взглянули в сторону одиноко чернеющих ласт. На темном фоне контрастно выделялась белая рукоятка ножа.

— Свен, — сказал я. — Поднимай «Физалию».

— «Коралл» надежнее. «Физалию», боюсь, оборвет.

— Попробуем, не все же время там у них штормит.

— Ладно, рискнем.

Я разложил ампулы на столе. Их было ровно тридцать штук, этих загадочных ампул. Пасьянс, который не сходится…

— Крутит, — сказал Болл. — Идет неплохо, но с вращением.

Я подошел к пульту взглянуть на счетчик глубин. Пятьсот пятьдесят. С этими глубиннолифтовыми радиобуями всегда морока: то крутит при подъеме, то обрывается кабель, то не желает всплывать на поверхность антенна. Одним словом — физалия.

Болл внимательно следил за шкалами натяжения и деформации кабеля — пальцы на клавишах. Я тронул его за плечо:

— Свен, а все-таки эти проклятые ампулы — кассеты регистраторов.

— Ну и что? Там нет клазотроновых элементов, — он даже не обернулся.

— Да. Но их функции выполняют мутная жидкость и хлопья. Не будем забывать, что в наш век электроники и кибернетики существует и такая наука, как бионетика. Свен, эти хлопья содержат в себе информацию…

— Ближе к делу, Грэг. Сразу говори, чего ты хочешь?

— Вот если бы «Мурена»…

— Я так и знал. «Мурену» я тебе не дам. И не только потому, что это совершенно бесполезно — мы все равно не сможем разобраться в специфике основного кода. Но еще и потому, что я не знаю, как повлияют на память машины комбинации алгоритмов, составленные бионетиками… Это же сумасшедшая наука, Грэг! Не буду слишком удивлен, если, получив заложенную в ампулу информацию, «Мурена» вообразит себя каким-нибудь сенсолингом. Или, чего доброго, затонувшим эйратером.

Или кальмаром по имени Лотта, подумалось мне.

— Тридцать метров, — сообщил Болл и стал набирать на клавишах очередную команду. — Грэг, кажется, все обошлось, антенна всплывает.

Динамики ожили. Сквозь шорох, треск и свист радиопомех мы услышали музыку. На волнах замысловатой мелодии плавал в эфире тонкий, задумчиво-нежный голос певицы. Маленький белый цветок на фоне тропической зелени… Я задержал руку Болла.

— Калькутта, — сказал он.

Не все ли равно — Калькутта, Джакарта, Тананариве. Мир поет — тем и прекрасен. Тем и дорог для нас, тружеников бездны. Отчужденно немой, чернеющей и холодной…

Мелодия тихо угасла, голос растаял в эфире. Я спохватился, выпустил руку товарища. Болл с виноватой улыбкой протянул мне микрофон.

— Я — «Бездна-Д-1010», я — «Бездна-Д-1010»… Вызываю на связь «Волну» — борт «Колыбели», Дуговского. Вызываю на связь… «Волна», как слышите меня, «Волна»? Отвечайте. Прием.

В динамиках цикадами трещали радиопомехи. Я повторил позывные. И наконец, сквозь шум прорезался невнятный замирающий голос:

— Я — «Волна», я — «Волна»… «Бездна-1010», слышу вас плохо. Дайте настройку счетом. Дайте счетом… Прием.

— Один, два, три, четыре, пять. Пять, четыре, три, два, один. Я — «Бездна», я — «Бездна»… Как слышите меня, «Волна?» Прием.

— Я — «Волна», — внезапно рявкнули динамики. Болл уменьшил громкость. — «Бездна», слышу вас хорошо. Передаю микрофон Леону Дуговскому. Прием.

— Здравствуйте, шеф. Как там у вас погода? Прием.

— Здравствуйте, Игорь, здравствуйте, Свен… Погода отличная, за «Физалию» не беспокойтесь — при таком волнении не оборвет. Я слушаю вас, ребята… Прием.

Я помедлил, сжимая микрофон до боли в пальцах, взглянул на Болла. Он молча кивнул.

— Снимите панаму, шеф… Мы нашли того, кого искали… и прокололи ласты ножом. Того, кто всплыл, мы обвиняем в трусости. Мы выражаем этому человеку наше презрение.

Болл сидел неподвижно. Шевелилась рука, поглаживая клавиши пульта. Шея медленно багровела.

— Запуск агрегатов намечаем на завтра. Агрегаты в порядке — просто в раструбах аквалюмов поселились спруты. Будем ставить решетки. Два из пяти андробатов серьезно повреждены, требуется полная замена… Самочувствие хорошее, продолжаем работу. Прием.

Длительная пауза. Динамики потрескивали разрядами атмосферных помех. Наконец дрогнувший голос Дуговского:


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: