Школу можно взять измором, высидеть, вынудить, вымучить, из нее можно вытряхнуться, выскочить, вылететь… Аркаша Галкин, по прозвищу Баня, шалый выпускник в истертых джинсах и кроссовках, из школы выпал. Когда Аркаша пришел в первый класс, волосы у него были потные от волнения. «Что с тобой, мальчик? — удивилась учительница. — Ты откуда?» — «Из бани!» — соврал Галкин. Так Аркаша стал «Баней» на все десять лет. «Иди ты в баню!» — говаривал и сам Аркаша, если ему досаждали, и не обижался, если в «баню» посылали его самого. Чистоплотность была его фамильной чертой, и если бы прилежание определялось чистотой рук и свежестью воротничка, Галкин был бы первым учеником. Но… в десятом классе Баня пускал на перемене голубков, сложенных из листков дневника с двойками, гримасничал, показывая, как ему надоела школа и как будет хорошо жить без нее…

Снег успел сойти, разлились лужи, на улице было людно, население словно бы вышло поглядеть на Аркашино рукоделие в небе. Нескладных голубков, не желавших лететь вниз, Баня спихивал ногой с высокого карниза, повиснув на руках между рам. Добром это не кончилось…

При виде сорвавшегося мальчишки ахнула женская половина общества, застыла мужская, тревожно заорал разбуженный младенец в коляске. Галкин спружинил на осветительном кабеле, перевернулся лицом вниз. Увидел, как из натянутого зеркала лужи, летит ему навстречу человек, разбросав руки, лицом в лицо. Человек испугался и орал, разинув рот. Своего крика Баня не слышал…

Чьи-то сильные руки попытались подхватить Баню, смягчив удар, он встал было на ноги, но неведомая сила согнула его в поясе, прижала к земле, ткнув носом в лужу. Он поднял гудевшую голову и огляделся.

В десяти шагах лежал еще кто-то, видимо, тот, что летел навстречу, люди склонились над ним, приводя в чувство. «Мудрых, кузнец с завода!» — сквозь звон в ушах разобрал Галкин. Кузнеца он знал, не раз видел в школе. Кто ж в классе не знает Мудрых? Но почему он не встает…

Приехала «скорая», хлопнули дверцы. Врач оглянулся на Галкина оценивающе, поглядел наверх, в распахнутое окно четвертого этажа и покачал головой, дескать, угораздило… Склонился над кузнецом. После десяток рук бережно подхватили носилки, передали в машину. Та взвыла и ринулась к перекрестку, раздвигая поток транспорта властным гудком.

Галкин всхлипнул от досады и боли, размазывая слезы, розовые от крови. С уроков не ушел, к восторгу приятелей, назло учителям, от врача отказался, упрямо сидел, борясь с тошнотой и головокружением, словно ожидая еще чего-то, и дождался. Его вызвали к директору.

Был месяц май. Цвела волчья ягода, высаженная Баней под видом облепихи, и надо было ее корчевать. Школу взбудоражило случившееся, малолетки толпой заглядывали в класс, радуясь тому, что у них на глазах одним героем стало больше. Героем считался Галкин, впрочем, кузнецу Мудрых тоже отдавали должное. Ставить их в один ряд, по мнению учителей, было кощунственно, глупо. Мудрых спас жизнь человека, рискуя своей, а Галкин лишь ставил под удар школу, репутацию педколлектива, который на хорошем счету. Предстоял педсовет, а после разбор в районе.

Борьба за умы обострилась, отличники, радовавшие примерным послушанием, отошли в тень, хотя их авторитет поддерживался титаническими усилиями учителей. Галкин в поддержке не нуждался, о его подвиге рассказывалось восторженным шепотом.

«Ерш, — думал директор, имея в виду характер и манеру поведения Бани, — колючка!» Школа старалась сгладить иголки, но не удалось, если честно, они прятались и проступали вновь в самый неподходящий момент.

Учителя дружно невзлюбили Галкина, понять их можно. Но директор все чаще ловил себя на мысли, что жизнь требует от школы чего-то другого, и хотя до индивидуальных программ обучения было пока далеко, надо уже сейчас, по возможности…

Нет плохих учеников, есть плохие учителя! — словно бы доказывал своим поведением Галкин. Учителя ему в пику старались доказать обратное. Преуспел, надо признать, Галкин.

«Победа ему нелегко далась, — не без злорадства подумал директор, — чуть не стоила жизни…»

Из школы он уходит, а жизнь — строгий учитель. Воздаст должное. Колючки, надо думать, у Галкина осыплются, а что за ними? Одно дело «герой» в школе, другое — в жизни. Так считали учителя.

Как всегда бывало в таких случаях, ответственность страшила и ее хотелось разделить с родителями Бани.

Директор слышал, что отец Галкина не из простых: учился в аспирантуре, подавал надежды, пока не спился, надорвавшись на диссертации. Бывает. Вел себя Галкин-старший тихо, от общественной жизни не отлынивал — читал по линии жэка лекции на антиалкогольную тему. На кафедре его терпели, хотя ходу не давали. Студенты его принимали неплохо, с сочувствием, на лекции Галкин-старший приходил робко, бочком, прикрывая полу пиджака, облитую пивом, но потом смелел, увлекался. Слушали его внимательно, хотя и не очень верили…

Мать Галкина тоже не отличалась стойкостью к жизненным трудностям, хотя и не спилась, но впала в апатию, ипохондрию, жаловалась на здоровье, судьбу. Скорей всего, она была занята собой, чем сыном. Семейка! Каждый сам по себе. Чисто формальные узы.

Галкин явился и встал у двери, опустив голову. Директор глядел молча, невольно отыскивая фамильные черты отца-алкоголика. Ему не хотелось говорить: все давно сказано и не единожды. Молчание затянулось. И вдруг Галкин «раскололся», к удивлению директора, заговорил первым. Похоже на исповедь. Бубнил отрешенно, потерянно, так что директору приходилось напрягать слух. Парень обещал заменить самого Федора Мудрых, не меньше! Героя и почетного горожанина. Отец посылает Галкина слесарем по холодильникам на спиртозавод или в колбасный цех, там у них служит дядя, неплохо зарабатывает и доволен, во всяком случае без копченой колбасы и даровых костей не сидит. И родню наделяет.

Теперь план изменился: Галкин идет в кузницу, где работал Мудрых, и накует там машин, какие не снились… Мудрых спас ему жизнь. А сам кузнец умер и потому… потому… Парень стал всхлипывать и грызть кулаки.

Директор притих. Отговаривать ученика от трудовых подвигов у горна в пользу спиртозавода или коптильного цеха было бы непедагогично. Тем более выказывать сомнение. Все, что слышал директор, было так не похоже на бессердечного Галкина. Хотелось послушать еще…

— Значит, ты раскаиваешься? Сожалеешь о случившемся?

Галкин кивнул и поднял лицо, мокрое от слез. Откуда они взялись, даже представить трудно. Федор Мудрых не был педагогом, он не искал особых приемов и системы воспитания, на свой страх и риск брался за трудных подростков, на которых махнули рукой, и воспитал двенадцать мастеров свободной ковки, артистов в своем деле. Тринадцатый претендент чуть не стоил ему жизни.

— Успокойся, — сказал директор, волнуясь все больше, — во-первых, с чего ты взял, что Мудрых умер?

— Он живой, живой? — Галкин запрыгал, поверив сразу. — Его спасут? Он у врача!

— Скорей всего — спасут! — старался упредить чрезмерную радость Галкина директор. Ему, как педагогу, не нравились резкие скачки в настроении парня. Под прессом ответственности за жизнь кузнеца паренек вел себя тише и выбрал как будто верное направление в жизни. — Мудрых — большой человек! Если бы он умер… по твоей вине…

Директор сделал паузу. Мальчишка сразу присмирел.

— …Во всяком случае это урок тебе на будущее, Аркадий! Урок всем нам. Ты ему обязан жизнью, постарайся не забывать. Мы впишем Мудрых в летопись школы. А ты никогда не отказывайся от этих слез, очистивших душу. Ну иди, дружок, к маме. Я думаю, она одобрит насчет завода и порадуется…

Галкин выскочил за дверь.

— Только не сразу выкладывай! — крикнул вслед директор, зная по себе, что иные школьные новости лучше принимать по чайной ложке, как сильнодействующее средство, а не лошадиной дозой.