В 1938 году Орлова и Александров получили квартиру на улице Немировича-Данченко в огромном доме с чёрным мраморным цоколем. Теперь этот дом весь в мемориальных досках, имена на которых — слава русской культуры. Квартира была с необыкновенно высокими потолками, четырёхкомнатная и, главное, — своя. В одной из комнат Любочка поселила мать. Ни отца, ни Любови Николаевны, тётушки, к этому времени уже не было в живых.

В этой квартире было много интересного. Больше всего я запомнила огромную картину П. Вильямса. На фоне заснеженного деревенского пейзажа стоял почему-то, несмотря на зиму, в одном только костюме с галстуком высокий молодой человек — явный портрет Григория Васильевича. Рядом с ним — маленькая девочка лет шести-семи, в валенках, тулупе и платке, а в руках у неё — зелёный огурец. Я очень любила подолгу рассматривать эту необычную картину, в ней всё было удивительно. И зелёный огурец среди белизны зимних сугробов, и раздетый золотоволосый красавец, и тёплый свет окошек в избе, хотя на улице — белый день. Висела она в спальне Любови Петровны прямо над её кроватью на фоне белой стены. Говорят, эта картина теперь находится в запасниках Третьяковской галереи. Но главным и несомненным центром притяжения в её спальне было фантастической красоты овальное дамское зеркало. Оно стояло на туалетном столике в форме «бобика», которую так любила хозяйка этого дома. Зеркало было в раме из лепнины цветного саксонского фарфора. И чего только там не было! Пухлощёкие золотоволосые босые ангелы, трубящие в золочёные трубы, гирлянды голубых незабудок, венки из пунцовых и розовых роз, пёстрые бабочки с раскрытыми крыльями. Эти бабочки, которые, казалось, вот-вот вспорхнут и улетят и которых можно было потрогать руками, больше всего дразнили моё воображение. Вместе с квартирой в их жизни появилась и первая домработница.

В 1937 году И.В. Сталин подписал приказ выделить во Внукове, что по Киевской железной дороге, землю для Посёлка писателей. Получили там участок и Орлова с Александровым.

Они вместе мечтали о будущем доме, о доме только для них. Был нанят шведский архитектор, но всё закончилось тем, что Гриша сам с увлечением чертил и рисовал эскизы постройки. По ним мастерские «Мосфильма», где умели делать всё, выполняли любые его пожелания. Правы англичане, утверждающие: «Мой дом — моя крепость». Так и должно быть. Своими прочными стенами, большими объёмами и тишиной дом оградит их от всех и всего. И никто не будет нарушать их покой, привычки, уединение вдвоём.

В подмосковном посёлке Внуково им выделили гектар светлой берёзовой рощи с изумрудной травой, с зарослями мощного орешника. Деревянный штакетник весело пестрил, не разрушая зелёной массы пейзажа. Только ворота с калиткой были сплошными, из широких досок, с козырьком красной черепицы. Такая же черепица накрывала и дом, спрятавшийся в глубине участка. От ворот вела широкая песчаная дорога, сворачивала налево — к крыльцу. Деревянные ступеньки обрамлены массивными и низкими оштукатуренными стенками. И вот она — дверь. На фоне белого фасада — тёмно-коричневая, тяжёлая, дубовая. Ручка висит чугунная, кованая, в форме сердца. Над ней — маленькое окошечко. В него удобно посмотреть изнутри на пришедшего. И оно тоже в форме сердца. Знаки любви встречают вас уже на пороге. Коридор, налево — кухня и туалет, направо — две небольшие смежные комнаты. Коридор приводит в огромную, метров шестьдесят, гостиную. Слева — массивный и длинный морёного дуба стол с двумя во всю его длину дубовыми же тёмными скамьями. В торцах стола такие тяжёлые и прочные квадратные табуреты. И стол, и скамьи, и табуреты опираются на дубовые ножки — тоже в форме сердец. Совершенным чудом воспринималось — как всплеск праздника и волшебства — окно в левой от входа стене. Двойная рама без переплётов, идеально прозрачные стёкла — и перед тобой природой созданная картина. Белые стволы берёз, зелень травы и листьев — всё, что там, за окном. Но между оконными стёклами тоже прозрачно-стеклянные полочки. На них — целая коллекция фигурок разноцветного стекла. Животные, крошечные вазочки, цветы, рыбки. Со всех концов света, где только приходилось бывать, привозила их Любочка в дом. Венецианское стекло, чешское… Заморским нарядным цветным блеском парили маленькие цветные прозрачные фантазии на фоне русских берёз перед глазами того, кто садился за стол. Только эта пёстрая яркость и нарушала общий мягкий, почти строго двуцветный — бело-коричневый — колорит всего зала. Если же сесть за стол спиной к окну, то перед тобой открыто всё пространство этого зала. Справа в мягкую белизну стены врезались открытые широкие полки морёного дуба с поблёскивающей керамической и фаянсовой посудой. Внизу буфета ящики, дверцы. И — всё те же кованые чугунные ручки-сердца.

Почти в центре зала, напротив входа, у стены коричневый, как правило молчаливый, рояль. (Он теперь живёт в Доме-музее великого русского актёра М.С. Щепкина.) А справа от входа, в дальнем углу, — сам домашний очаг. Камин, большой и тёмный, с белёным покатым дымоходом. На большой каминной полке — как напоминание о жизни иной, бурной и дальней — огромный макет старинного парусника. И без конца можно рассматривать крошечные иллюминаторы, канаты и якоря. А как уютно утопать в кресле или на диване матового голубовато-серого шёлка у живого огня. Помню, я, уже будучи студенткой, сидя вот так у камина вместе со своими бабушками-сестрами, закурила. Они, ничего не сказав, переглянулись и, наверное, подумали о том, о чём подумал бы любой на их месте: о том, как быстротечно время… Они обе курили. Любочка курила мало и редко, а последние годы и вовсе бросила. Это были сигареты «Филип Моррис», белые с коричневым фильтром. Элегантнейшие пачки — белые с бронзой — она привозила из Парижа. У нас тогда ещё не продавали даже болгарских сигарет. Бабушка курила знаменитые советские папиросы «Беломор». Эти папиросы стали неким знаком времени, неотъемлемым символом целого поколения русских женщин, переживших войну. Григория Васильевича помню курившим и трубку, и сигары. И я, как сейчас, вижу его — необыкновенно импозантного, сидящего в кресле, закинув ногу на ногу, вкусно затягивающегося, выпускающего красивый дым с резким запахом. Любочка этот запах не любила, морщилась, но только иногда позволяла себе чуть отмахнуться от этого непривычного вмешательства в ничем не замутнённое и неслышное дыхание дома. А он очень любил открывать и показывать пёстрые яркие коробки гаванских сигар. И ещё коврик у камина её раздражал, несмотря на то, что Гриша им безмерно гордился. Ещё бы! Авторская работа самого Пикассо, его личный подарок. Любочка же, когда была уверена, что он не слышит, слегка пинала коврик: «Терплю только ради Гриши!» Абстрактные изыски её традиционно настроенная натура органически не воспринимала. Приводило её в ужас и ещё одно творение того же всемирно известного гения: чёрное керамическое блюдо, на котором был изображён рыбный скелет в зловещих зеленоватых тонах. Нет, в своём доме ей не хотелось никаких экспериментов. И он, как видите, за очень немногим исключением был с ней совершенно согласен.

Они оба любили своё жилище, созданное ими во всех мелочах в полном согласии. Это был ещё один реально воплощённый знак их единства, нерушимого и постоянного. Не одно десятилетие приходила я в этот дом, и всегда в нём всё было неизменно, все предметы были на тех же местах, ничего не менялось, хозяева дома были верны ему, как были верны друг другу, прочности своего союза. Такого же прочного и нерушимого, как эти тёмные балки высоко над головой, которые надёжно держат белый потолок. Продуманно крупнозернистые белёные стены почти ничем не украшены, никакая пестрота не раздражает глаз и не нарушает ваш покой. Только справа от входа, у подножия лестницы на второй этаж, — яркий прямоугольник объёмной керамики Леже. С этим французским художником и его русской женой Надей они были давно и хорошо знакомы. Над диваном — лавровый венок, знак победы на одном из фестивалей. На стене над роялем — смуглого дерева огромный лев, подарок мэра Праги. И над всем царят шторы — от пола до высокого потолка закрывают решётчатые стеклянные балконные двери и окна. Раздвинешь — и вся зелень травы и деревьев заливает зал. Шторы — таких ни у кого не было. На кремовом поле редко и ярко цвели цветы. Покой и праздник. А терраса, такая же огромная, как и зал, словно продолжает его прямо по газону, ничуть над ним не возвышаясь, сливаясь с ним в безупречной горизонтали. Там тот же стол со скамьями, шезлонги и кресла. В них растворяешься в зелени и солнце, и никакой дождь не страшен под высокой крышей, которую поддерживают четырёхугольные белые оштукатуренные столбы-колонны. По ним ползёт прямо на второй этаж дикий виноград. Осенью он вспыхивает жаркими красками и сухо шелестит. На полу террасы — чёрные чугунные амфоры. В них особенно хороши осенние золотые шары, сияющие в пасмурной серой мягкости воздуха солнечным светом. Весной сестра приносила охапки белоснежного жасмина, летом по чёрному чугуну свисали стебли прохладных голубых незабудок. Люба приносила их с долгих одиноких прогулок по любимому внуковскому оврагу. Собирать цветы, делать букеты — это был целый ритуал. Незабудки, ромашки, колокольчики. На грядках у забора — газон не допускал никаких клумб — росли астры, флоксы, розы. Цветок тщательно подбирался к цветку с учётом цвета, длины стебля, взаимосочетаемости, с таинственной точностью угадываемой ею. И она искренне огорчённо отчитала как-то меня, когда я поставила в вазу цветы — прямо сразу, как сорвала, не разобрав, не облюбовав места для каждого…