В белой сторожке на бабушкиной даче летом часто жили друзья — её и Любочки. Однажды жила Раневская. Потом — Галочка Шаховская с мужем по прозвищу Симпатяга и смешным скотчтерьером Кузькой. Зелёная трава скрывала его целиком, и видна была только чёрная морковка хвоста. Про него рассказывали, что хозяева решили как-то постричь бахрому шерсти, которая совершенно закрывала ему глаза. И тогда пёс, пока шерсть не отросла, сидел под столом и смотрел на мир через бахрому свисающей скатерти. Это был наглядный урок того, как нельзя поправлять природу.

Животные здесь всегда жили на правах членов семьи. Первые годы после войны многие заводили живность как источник будущих котлет и бифштексов. Нонна Петровна изо всех сил пыталась проявить совершенно не свойственную ей практичность и завела поросёнка. Он носился по всему посёлку в играх с нами — со мной и братом, стал жилист, поджар и за обедом, как собака, сидел под столом у ног домочадцев и пинал нас копытцем, пока не получал очередной кусок. Его звали Мишка, он был общителен и весел. Но однажды тяжко заболел воспалением лёгких и тут же был устроен в бабушкиной комнате, куда обычно никто, кроме меня, не допускался. Мишке ставили горчичники, делали уколы самого дефицитного тогда сульфидина, который Любочка привозила из-за границы. Большинство могло только мечтать о драгоценном лекарстве, и бабушка умоляла меня никому не говорить, что им лечили поросёнка… Мишкиного мяса так никто и не увидел. Так же, как и куриного. Тогда в московских зоомагазинах каждую весну продавали маленькие писклявые пушистые жёлтые комочки. Москвичи покупали цыплят всё с той же кровожадной целью. Любочка подарила сестре какую-то сверхкомфортабельную большую клетку: фарфоровые ванночки, выдвижное дно. В неё поселили десять цыплят, с тем чтобы из них выросли куры, которые, как известно, должны нести яйца. Цыплят, строго соблюдая определённый режим, кормили мелко рубленными яйцами в надежде на естественную отдачу. Но никакой отдачи не было. Цыплята превратились в десять белых голенастых петухов, которые гоняли по участку и склёвывали любовно выращенные ягоды. Их чудачка-хозяйка каким-то образом знала их всех «в лицо» и называла человеческими именами: Петя, Боря, Вася… «Петенька, спой! Спой, Петенька!» Петух долго кобенился и наконец, к восторгу Нонны Петровны, выдавал вполне традиционную для этой птицы руладу. «Это просто Шаляпин!» — восклицала она. Кстати, никому кроме неё петухи не пели, сколько бы их ни умоляли. Нонна Петровна была безутешна, когда какой-то неведомый мор погубил всех петухов, и они были похоронены в конце участка.

К этой женщине стремились все. И люди, и животные. Она просто излучала радость и ощущение праздника. Около неё легче дышалось. У меня есть фотография, где навсегда сохранилось давно ушедшее мгновение. Бабушка и счастливая, улыбающаяся морда коровы. Её звали Дочка, и она сыграла важную роль в жизни моей бабушки. Дело в том, что Нонна Петровна многие годы страдала тяжелейшей астмой. Люба с ног сбилась, выискивая сверхсветил медицины, привозила со всего света самые новые препараты. Ничего не помогало. Наконец, один старичок профессор посоветовал: «Голубушка, вам надо жить на природе и завести корову. Доить самой, самой чистить хлев и дышать его запахами, его воздухом».

Иметь корову! В то время — 1950-е годы — корова могла быть только в колхозе. Для нигде не работающей горожанки корова была не просто корова, а частная собственность, которая была запрещена. Но для Любови Орловой не было ничего невозможного. Она добилась разрешения и купила для сестры корову. Её назвали Дочкой и поселили в пристройке к дому. Сено на зиму для Дочки доставал мой отец через подсобные хозяйства Генштаба Сухопутных войск СССР. Бабушка быстро освоила нехитрую науку молокодоения и поддержания чистоты в коровьем жилище. И что самое главное, приступы мучительного удушья довольно скоро навсегда оставили её. А между коровой и хозяйкой установилась прочная связь нежности и взаимопонимания. «Дочка, иди ко мне на ручки», — протягивала руки Нонна Петровна. И животное клало свою огромную рогатую и глазастую голову на хозяйкины руки, вылизывая её шершавым, как тёрка, языком. И — честное слово! — улыбалась, всем своим существом выражая радость.

Да, к Нонне Петровне стремились все. Её дом, как правило, был полон друзей. Окутываясь облаком папиросного дыма, который то таял, то вспенивался вдруг густой вуалью, в своём деревянном креслице она сидела во главе стола на большой застеклённой веранде, увитой диким виноградом. Стол всегда был накрыт, потому что из-за него либо только что встали, либо садились за обед, ужин или просто очередной раз собирались угостить вновь пришедшего. Не раз, когда бабушка заболевала и ей прописывали диету, она по утрам с отчаянно покорным лицом ела овсяную кашу на воде, а потом мы ловили её на кухне с рюмкой коньяку и жареным бифштексом. Мы ругали её, жаловались Любочке, та ахала и укоризненно хмурилась. Для неё диета и железная самодисциплина были чем-то совершенно непререкаемым. Кстати, мама говорила, что такое жёсткое самоограничение в еде у Любови Петровны было продиктовано не столько соображениями сохранения фигуры, сколько болезнью поджелудочной железы. Наверное, это так и есть, потому что у бабушки, которая была отчаянным гурманом и любителем застолья, фигура до самого конца сохраняла своё изящество без всяких усилий с её стороны. «Лучше умереть стоя, чем жить на диете!» — восклицала бабушка, и снова шумело её застолье.

Как описать тот особый воздух, тот флёр и дух добра, лёгкости и праздника, что трепетал, казалось, вокруг неё, незримо насыщая и вашу душу? Вот на большом блюде яркая клубника, изящно брошены цветы. «Ты знаешь, сегодня пасмурно и грустно. Давай порадуем Еву Яковлевну». И я шла с этим нарядным и праздничным подношением к соседке. Точно так же бабушка поздравляла и с ярким солнечным днём. И всегда находился предлог для красивого жеста внимания и ласки друзьям. А они с радостью откликались, и дом, и сад звучал их весёлыми голосами. На террасе часто играли в преферанс. «Распишем пульку!» — раздавался бабушкин возглас. И — дым папирос, чай, пироги…

Перед террасой одно время была усыпанная песком площадка для крокета. И опять — возбуждённые голоса, смех, мягкий деревянный стук шаров. Однажды — не на террасе, а в комнате — за столом, за рюмкой водки и неизбежным пирогом собрались Нонна Петровна, Любовь Петровна, мой отец, Фаина Раневская, Ева Яковлевна Милютина. «Я очень ценю твоего отца, — говорила мне как-то Люба. — У него потрясающее чувство юмора». Должна сказать, в той компании в этом смысле никто не уступал друг другу. Я услышала громовые раскаты хохота, вбежала в комнату, но тут же была выставлена. «Машенька, Машенька, иди в сад!» — замахали все на меня руками, задыхаясь от смеха. Могу себе представить, как щедры они были в шутках и юморе, столь солёном, вероятно, что он был недопустим для моих ушей подростка.

И — дорожки. Дорожки, дорожки, посыпанные песком. Их тщательно выпалывали, подметали, выравнивали. Вдоль дорожек сажали декоративные растения и цветы. Раневская тоже была включена как-то в эти сложные и важные процессы. Вот она с метлой в руке, и я слышу её рыдающий и спотыкающийся о согласные голос: «Эта дорожка будет имени меня!» Теперь и след этой дорожки растаял в траве… Любочка любила этот праздничный мир своей сестры и нередко с молчаливой улыбкой присоединялась к компании друзей. Придёт, улыбнётся, пахнёт ароматом духов. Её и приветствовали нешумно и ласково. И вскоре и неизменно за ней приходил Григорий Васильевич. Его появление всегда вызывало взаимную серо-голубую вспышку их засиявших навстречу друг другу глаз. Мягкие раскаты его голоса — и ушли, даже несколько поспешно, словно недолгая эта разлука для них уже нестерпимо затянулась…

Однажды на бабушкину веранду поднялась целая компания нарядных женщин. Это были Раневская, Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф, её мать Павла Леонтьевна Вульф и дочь Утёсова Эдит. Они привели шестилетнего мальчика Алёшу, сына Ирины Сергеевны. Теперь он заслуженный архитектор России и профессор Архитектурного института. Воспоминания о наших бабушках и по сей день связывают нас. Я всё чаше запрещаю себе вспоминать тот мир и — не могу забыть. Мои бабушки… Они здорово испортили мне жизнь. Я думала — они, их жизнь — это норма. Увы, это оказалось исключением. После их ухода несовершенство мира стало как-то особенно очевидным. Любовь Петровна и Григорий Васильевич всегда были на «вы». А мне сразу сказали ты, и очень решительно. И я не была к этому готова…