Мария не слышала этого, и ее черные глаза были темней обыкновенного.

И вот, вышла она из дому и побрела по следам, которые оставили на песке маленькие ножки Рики. Следы привели ее на берег, и Мария долго шла вдоль кромки воды. Она испугалась, что дочка утонула, потому что следы обрывались там, где плескались волны. Но ночь была столь прекрасна и светла, что трудно было всерьез поверить в беду.

Несколько дней и ночей искала Мария дочь, да так и не нашла.

На десятый день, к вечеру, когда солнце проложило по водам сверкающую золотую дорогу, услышала Мария вдалеке прекрасную песнь. Пошла на голос, смотрит — на мелководье, там, где золотая дорожка дробится в волнах, отдыхает русалка и поет про то, что есть у нее на дне морском сплетенный из водорослей дворец и в самом большом зале сидит девочка и играет в свои детские игры.

— Скажи, Русалка, это про мою дочь ты поешь? — спросила Мария.

— Про твою, — отвечала Русалка. — Она у меня в плену, в моем подводном царстве.

— Возьми и меня к себе.

Долго упрашивала Русалку Мария, и та наконец согласилась.

— Садись ко мне на спину, — говорит.

И поплыла Русалка по золотой дорожке. Мария на берег даже не оглянулась.

Уплыли они за горизонт, где небо с водою сходятся, и Русалка нырнула на дно морское, и привела Марию в свой дворец подводный, сплетенный из водорослей. Прошли они через сто комнат, открыли сто дверей и пришли, наконец, в большую залу. Русалка приподняла сплетенный из морских трав полог, и сквозь прозрачную толщу воды Мария увидела дочь. Девочка сидела на песке и играла в ракушки.

Но Русалка запретила Марии входить в залу и говорить с Рикой.

— Оставь меня здесь жить, — взмолилась Мария. — Если только позволишь остаться, я буду твоей рабой. Долго упрашивала Русалку Мария, и та наконец согласилась. И стала Мария работать на нее день и ночь, и за это каждый день дозволено ей было издалека смотреть на дочку.

Вот только цвета надводного мира не могла забыть Мария. Не могла позабыть зеленые цветущие деревья, желтое солнце, черные волны, когда над морем бушует гроза, ослепительно белые облака в погожий день и мерцающие блики света. Она так живо воображала себе многоцветие мира, что даже на дне морском косы ее оставались золотистыми, а губы — розовыми. И Русалка с завистью смотрела на длинные волосы Марии, которые напоминали ей о многоцветий надводного мира.

Однажды Мария вспомнила радугу, которую видела над морем, и вообразила себе все ее цвета, один за другим, каждый на своем месте. И подумала:

— Это так, наверное, дух Божий носится над водою.

И пошла она к Русалке и сказала:

— Русалка, позволь мне забрать дочку наверх, в наш домик на дюнах. Конечно, ты разрешаешь мне видеть ее каждый день и ничего другого не обещала, но она стала совсем синяя на глубине морской. Она уж и на девочку-то не похожа. У девочки должен быть красный рот, белые зубы, загорелое от солнца лицо, а глаза у нее должны быть золотистые, или зеленые, или карие. Рика, наверное, уж и забыла, что в мире столько разных цветов.

Долго упрашивала Русалку Мария, и та наконец согласилась. Она обещала отпустить Рику на волю, если Мария сплетет ей из своих волос длинную накидку.

Мария тотчас взялась за работу. Она плела накидку день и ночь, а когда волос на ее голове не осталось, накидка была готова ровно на треть.

Пришлось ей ждать два года, пока волосы отрастут снова. Тогда Мария сплела еще треть накидки. И снова ждала два года. И, наконец, доплела накидку до конца.

И вот настал день, когда работа была закончена. Накидка вышла очень длинная и очень красивая и, что было совсем в диковинку на дне морском, она была трехцветной: верх ее был золотистый, середина седая — серые нити и белые нити, — низ же совсем белый.

Русалка осталась довольна.

— Ступайте, раз вам так этого хочется, — сказала она, открыв дверь большой залы, где была заперта Рика. И вложила руку девочки в ладонь Марии.

На следующий день рыбаки нашли на берегу тела двух женщин.

Одна из них была старая. У нее были совсем белые волосы, а на губах застыла улыбка, будто она увидела радугу.

Другая была молодая девушка такой красоты, которой никто доселе никогда не видывал. На ее лице играли яркие краски, только волосы, странное дело, были голубые, но от этого диковинная ее красота только выигрывала. Девушка очнулась, как после долгого сна, и улыбнулась.

Старую женщину оживить не удалось. Какой-то рыбак признал в ней Марию, пропавшую много лет назад. Марию похоронили на дюнах перед домиком, и вскоре на ее могиле вырос прекрасный белый цветок, который в народе зовется линянка.

Девушка с голубыми волосами приходила на могилу матери каждый день, и, когда небо было серым, дюны золотистыми, а цветок белым, она плакала, смутно припоминая, что Мария спасла ее.

Рика была очень счастлива в жизни и, говорят, приносила счастье тем, кто был с ней рядом. Все восхищались ее голубыми волосами. Но никогда она больше не возвращалась на берег моря, потому что теперь она его боялась.

В спальном вагоне жарко и душно. За окном — страшный холод. Покрытый коркой льда, точно укутанный в ледяную муфту, экспресс “Красная стрела” отправился из Москвы без пяти двенадцать ночи и теперь медленно ползет в сторону Ленинграда. Колеса стучат по рельсам, будто где-то внутри бьется ледяное сердце.

Достаю десятикопеечную монету и, как маленький Кай из “Снежной Королевы”, прикладываю ее к стеклу, но толстый слой инея все равно не тает. Грею монетку на животе, потом снова прикладываю к стеклу. На коже словно остается ледяной ожог.

В купе — трое русских в пижамах, они пьют чай и внимательно за мной наблюдают.

— Надо ножичком поскрести, — говорит толстяк на довольно приличном французском. Потом надолго замолкает, цепенеет, отхлебывает чай, затем снова оживает, произносит:

— Впрочем, и ножичек не поможет... даже если поскребете, все равно ничего не увидите.

— Почему ничего? — удивляюсь я.

— Ничего, — повторяет он. — Там, за стеклом, ничего нет. Только снег. Больше ничего.

Он проводит ладонью по голове, плоской, точно стол. Стол, обтянутый блестящей голой кожей, на его поверхности — ни хлебной крошки, одни только жировые складки по бокам.

Проходит время, и мне наконец удается протаять в заледеневшем стекле маленький круглый глазок, к которому я приникаю.

Высокое черное небо. По нему, как по пляжу, разбросаны раскаленные добела камушки-звезды, только моря не видно. И под этим небом — бескрайняя русская равнина. У горизонта ветер подымает снежные буруны, которые издалека кажутся неподвижными. Вот промелькнула деревенька: горстка домишек — и тут же исчезла в снежном вихре. И вот уже снова — только снег, а сквозь него мерцают далекие звезды.

— Можно глянуть? — спрашивает толстяк и надолго приникает к глазку.

Потом я слышу его смех. Будто смеется вовсе не он, а внутри у него перекатываются глухие хриплые погремушки.

— Я же говорил, ничего, — заключает он, выпрямляясь. — Ровным счетом ничего.

Двое других моих попутчиков тоже хотят посмотреть. Они глядят молча и ничего не говорят после.

Глазок в стекле быстро зарастает белесой пленкой.

— Ножичек хотите — поскрести? — предлагает толстяк.

Я отказываюсь. Мне уже нет нужды смотреть в глазок. Бескрайняя русская равнина, я никогда ее не забуду.

Никогда не забуду?.. Или нет... это что-то другое. Сам того не ведая, я уже носил в себе эту картину: равнина без конца и без края, только ветер по ней гуляет и вздымает тучи снега. Я уже видел это, я носил это в себе еще до собственного рождения, с незапамятных времен.

Поглядев в копеечный глазок, я узнал то, что уже знал раньше. Два образа наложились друг на друга и совпали. И оттого что они совпали, мне сделалось хорошо и покойно.