Девочки постарше играли в «виджак» — судьбу. Они наполнили глиняный кувшин водой из Молочного источника, и каждая бросила в него серьгу, кольцо, браслет или ещё что-нибудь от себя и загадала желание. Горлышко кувшина закрыли семью разными цветочками. Девочки сели в круг на траве, а самую маленькую усадили в середине с кувшином на коленях. Они запели песню, в которой подтрунивали над молодыми людьми. Затем одна из девочек стала предсказывать судьбу, используя популярную поговорку или пословицу, а другая вытаскивала из кувшина чью-нибудь вещицу. Предсказание относилось к той, которой она принадлежала, а поскольку в большинстве случаев речь шла о любовной истории или замужестве, то всякий раз, вытаскивая фант, девочки пронзительно кричали и хлопали в ладоши.

Когда стемнело, мы собрали высохший папоротник и развели большой костёр. Мальчики прыгали через пламя. Отец предложил спеть хором «Вперёд, армяне!». Размахивая руками, он отстукивал ногой такт, а мы пели:

Это была его любимая песня. Его охрипший от курения голос был ужасен.

— Соло, Карапет-эфенди, соло! — настаивали все, смеясь над его чудачествами.

— Когда я был совсем мальчишкой, я носил стихарь, — хвастал он. — Не хожу в церковь уже четырнадцать лет, с тех самых пор, как женился, поэтому и не знаю, как поют сейчас в церкви. Ну и пели же мы в своё время!

Откашлявшись, он начал гнусавить псалмы, подражая всем трелям и переливам старых псалмистов. Это было так смешно, что улыбнулась даже мама.

Несходство их характеров становилось ещё очевидней во время подобных пиршеств. Отец всегда был душой компании, тогда как мать отличалась сдержанностью и немногословием. У мамы были длинные каштановые волосы и молочно-белая кожа, она была на тринадцать лет моложе отца и выше него ростом. Осанка, внешность, походка — всё в ней дышало благородством. В молодости она была похожа на черкешенку, и все говорили, что когда ей было восемнадцать, в неё влюбился очень красивый юноша — член австрийской королевской семьи, сосланный в Трапезунд. Но частые роды, потрясения и горести оставили след на её лице. Она не могла забыть убийство своего отца и дядей во время резни, несмотря на то, что с тех пор прошло уже двадцать лет. Турецкое правительство за революционную деятельность засадило в тюрьму младшего брата её отца и приговорило к казни через повешение. Но султан даровал ему помилование благодаря усилиям британского консула, который был близким другом дяди. Дядя бывал в Америке, говорил по-английски и, как поговаривали, был на короткой ноге с консулами и пашами. Когда его выслали из Турции, он уехал в Лондон, женился на англичанке и умер в изгнании.

Как много было скрытых ран в сердце моей мамы! Я видел, как она плакала на кухне, когда отец устроил себе именины с шампанским и оркестром. Он громко выкрикивал по-французски фигуры кадрили. Мама никогда не принимала участия в празднествах, которые отец так любил. И вдруг во время пикника, увидев её улыбающейся, я очень обрадовался. Я всегда молча страдал вместе с ней, и не было у меня счастья большего, чем её улыбка.

Всю дорогу обратно в деревню мы пели, неся в руках римские свечи[11], которые озаряли нам путь фонтанами искр. Всем нам был знаком турецкий марш.

Слова были бесстыдно заимствованы младотурками из лозунгов французской революции. «Неужели в турецком языке могут быть такие слова?» — думали мы. Но музыка была хорошей, и мы увлечённо пели, подражая всем инструментам духового оркестра.

До отъезда отца в город случилось неминуемое — политический спор с дядей Левоном. Отец выписывал газету «Бюзантион», которая критиковала всё, что публиковалось в «Азатамарте». Читатели «Бюзантиона» считали читателей «Азатамарта» неуравновешенными, безответственными людьми с опасными идеями о социализме и тому подобных вещах, а читатели «Азатамарта» смотрели на приверженцев «Бюзантиона» свысока, как на отсталых стариков и трусливых эфенди. Предусмотрительные «бюзантионцы» старались не настраивать против себя турок, и их газету свободно могли читать и купцы, и епископы.

Что это за чушь несут руководители его партии! Отец настойчиво требовал у дяди Левона ответа. В какую такую «высокую дипломатию» играют они с Иттихатом, так называемым «Комитетом Союза и Прогресса», ведущей турецкой политической партией?

Отец твёрдо ратовал за армяно-турецкую дружбу, и был единственным армянином в Трапезунде, осуждавшим Россию, а европеизированных турок считал намного зловреднее турок-консерваторов. И он вновь обрушил на «Армянскую революционную федерацию» всё своё презрение и злую иронию.

— Она ведёт нацию к гибели! Она развалила наши школы, разъединила наш народ. Да что они знают о международной политике? И не эти ли их революционные дурачества привели к резне?[12]

Отец говорил очень серьёзно… В спорах с ним не мог тягаться даже наш учёный епископ. Дядя Левон пытался было защитить свою партию, но ему мешало уважение к возрасту и положению отца. Даже мои двоюродные братья Геворк и Вртанес не осмеливались курить в присутствии папы, а ведь Геворку было тридцать пять лет, и он уже облысел. А дяде Левону было всего лишь двадцать два.

Мама была уже на грани слёз, когда отец, высмеивая наших социал-революционеров, напомнил им один случай, связанный со старшим братом мамы, дядей Аветисом, который умер за несколько лет до смерти дяди Арутюна.

В свои семнадцать лет Аветис, артистичный юноша, увлекавшийся живописью, был секретарём местного комитета «Армянской революционной федерации», как после него дядя Арутюн. Желая основать первый в Трапезунде профсоюз, он организовал 1 Мая демонстрацию и водрузил на Сером холме большой красный флаг. Потом со своими товарищами школьниками прошагал в город с «Марсельезой» и армянскими социалистическими песнями.

Турки решили, что армяне опять бунтуют и требуют создать своё государство — их извечное пугало! — и вооружённые до зубов банды головорезов — лазов, дервишей, учеников религиозных школ и прочего «патриотического» сброда собрались на майдане, чтобы подавить это новое восстание «неверных». К счастью, комендант города оказался просвещённее их и уже знал кое-что о праздновании Первомая в странах Европы. Когда руководители нашей общины в тревоге обратились к нему за защитой, он послал войска, чтобы разогнать кровожадную толпу, и резню едва предотвратили.

— Если бы тогда турки напали на нас, мы бы сумели защититься, — сказал дядя Левон, но тут мама поднялась и вышла из комнаты. Эти политические споры в доме делали её очень несчастной.

— Чем бы защищались? — крикнул отец.

— В нашей области было восемьсот членов партии.

— Прекрасно, восемьсот героев против скольких турок? Восьмисот тысяч, а за ними миллионов? Вы ждали, что британский флот, чтобы прийти к вам на помощь, захватит Дарданеллы, да ещё на вершину Арарата поднимется? Или думали, что русский император объявит войну султану из-за того, что Аветис размахивал красным флагом и воспевал социализм?

Я не знал, что означает социализм, не понимал и половины того, что они говорили. И всё же мне казалось, что папа прав — он слишком умён, чтобы ошибаться, — и хотя Геворк и Вртанес соглашались со всем, что он говорил, и всё время возражали Левону, — я всей душой болел за дядю Левона.

В действительности я даже презирал своих двоюродных братьев. Геворк, или братец Геворк, как мы его называли, был в очень натянутых отношениях с дядей Левоном из-за старых партийных дрязг: в своё время он был членом соперничающей революционной фракции «Гнчак» («Колокол») и до сих пор хранил дома револьвер. Из партии он ушёл с чувством горького разочарования и полностью отказался от политической деятельности.