В доме начались лихорадочные приготовления. Отец уже ушёл в аптеку, а мать укладывала вещи. Кухонную посуду и провизию уложили в корзины и покрыли сверху ковриками и подушечками, чтобы можно было на них сидеть. В тюки с постельными принадлежностями положили тарелки, стеклянную посуду, настольные часы. Сверху тюки обернули коврами, и извозчики топтали их, стягивая верёвками. Я бегал по лестницам то вверх, то вниз, из одной комнаты в другую, ликуя в душе. Время от времени я помогал спускать вещи.

— Мама, давай и это возьмём с собой в деревню, — сказал я, протягивая ей стереоскоп. У нас был альбом с иллюстрациями, изображающими улицы и здания Парижа, сцены из «Севильского цирюльника», «Свадьбы Фигаро», «Комической оперы». Они оживали в магическом свете стереоскопа.

— Не надо, разобьётся, — коротко ответила она.

Порывшись в комнате, я вынул из-под маминой кровати картонную коробку, в которой лежала женская шляпа с перьями. Я и не знал, что мама когда-то носила «парижские» шляпы. Она всегда надевала свой мрачный турецкий чаршаф, когда выходила из дому.

— Мама, это твоя шляпа?

— Да, — вздохнула она.

— Почему ты её больше не носишь? Мне бы так хотелось, чтобы ты носила такую шляпу.

Она не ответила. Я догадался. Мама была в трауре вот уже много лет. Поэтому и перестала играть на пианино, купленном её отцом, когда она была молоденькой девушкой. В коробке были ещё бархатные и шёлковые лоскутки, и вдруг я извлёк оттуда голубой вязаный детский башмачок с пушистым белым помпоном.

— Чей это? — спросил я. — Евгине?

— Нет, он твой, — грустно улыбнувшись, ответила мать.

Я недоверчиво посмотрел на неё. У меня были такие крошечные ножки? Ведь я не могу натянуть башмачок даже на кулак. Я задумчиво потёрся щекой о башмачок, пытаясь вспомнить те времена, когда был такой крохой.

Но маме это стало надоедать, и она велела не мешать ей.

— Настоящий мышонок! Он что хочешь выкопает в этом доме, ничего от него не спрячешь, — сказала моя бабушка. Она не собиралась ехать с нами в деревню, считая, что слишком стара для путешествий. Не собирался и отец, потому что аптека должна быть постоянно открыта, но пообещал приехать на несколько дней. Кошку мы тоже не взяли с собой.

Пришли попрощаться родственники и соседи. Дети Персидеса с завистью наблюдали за нашими приготовлениями, ведь они не уезжали отдыхать на летние каникулы, как мы. Голова у Хелене была всё ещё забинтована, но я тогда попросил у неё прощения, и мы снова стали друзьями. Шумные извозчики начали грузить на лошадей тюки и корзины.

Мы тронулись, сидя в корзинах, наполовину забитых домашней утварью, — смехотворный способ путешествовать, но иначе в деревню было не доехать. Нам махали платочками на прощанье.

— Выпейте там за нас молочка!

— Не забудьте привезти нам большую тыкву, когда вернётесь!

— И жареную кукурузу!

— Смотрите, не растолстейте!

Когда мы проезжали по улице, окна домов открывались и соседи махали нам руками и платками, желая приятных каникул.

Мы проехали мимо нашей аптеки в центре города. Я гордо прочитал её название: «Центральная аптека», написанное золотыми буквами на оконном стекле по-французски, по-турецки, по-гречески и по-армянски. Возле аптеки на тростниковых стульях сидели турчанки, лица которых были скрыты чадрой, смиренно ожидая лекарств или осмотра доктора Метаксаса в задней комнате. Увидев нас из-за прилавка, отец и доктор Метаксас улыбаясь вышли из аптеки. Смуглое лицо отца гордо сияло: видите, как я забочусь о жене и детях! Выбравшись из города, мы некоторое время ехали по берегу реки, потом повернули в горы. Грунтовая дорога шла, извиваясь, по Понтийским Альпам.

— Закрой глаза, — сказала Евгине, сидевшая рядом в корзине. Оказалось, она сделала чудесное открытие: когда закрываешь глаза, лошадь пятится назад. Снова открываешь их, — и видишь, что мы едем в прежнем направлении.

— Мы будто движемся назад, правда? — сказала Евгине.

Нас это озадачило, и мы стали развлекаться тем, что закрывали и открывали глаза.

— Евгине, посмотри! — В кусты прыгнул кролик. Я вспомнил стишок о кролике, но мне от него всегда становилось грустно, потому что в конце стихотворения охотник убивал его.

Временами то Евгине, то я повисали над страшной пропастью, на дне которой, бушуя, пенился горный поток. Один неверный шаг поверг бы всех нас в бездну, в бурлящие неистовые воды. Наши лошади шли с ловкостью канатоходцев, а извозчики пели монотонные турецкие песенки:

Лошади откликались на пение громким фырканьем, а я копировал, передразнивал их.

Путешествие длилось весь день. И всю дорогу, пока мы не доехали до деревни, всё побаивались извозчиков. Лазы — народ необузданный, занимающийся пиратством и разбоем. Правда, на государственной службе из них получались отличные моряки и солдаты. Фанатичные мусульмане, они всё же отличались от турок, были скорее похожи на грузин — говорили даже, что когда-то они были христианами, как и мы.

Стоило нам въехать в деревню, как мы почувствовали себя в безопасности, ведь мы были на христианской земле. Отец снял домик, перед которым росло грушевое дерево с большими жёлтыми плодами, а на лужайке стояли в ряд молодые тополя. Прямо за домом кукурузные и табачные поля отлого спускались к лесистому берегу бурной реки. Извозчики выгрузили вещи, получили от матери причитающийся им остаток платы и бакшиш[6] и двинулись в путь, а мы стали устраиваться на трёхмесячный отдых.

У нашего хозяина мать взяла напрокат трёх овец и одну козу. Животные оставались в стаде, но их молоком пользовались только мы.

Хозяин был очень почтителен и всё говорил:

— Делайте, что хотите, окажите мне честь.

Деревня славилась здоровым климатом и питьевой водой. Тамошние груши таяли во рту и были слаще сахара. Сыр и масло этой деревни высоко ценились в Константинополе. Разводили также табак, коноплю и большущие «каштановые» тыквы, каждая из которых весила не меньше пятидесяти килограммов. В долгие зимние вечера варёная тыква доставляет истинное наслаждение. Запечённую тыкву продавали на улицах города, как и жареные каштаны.

На заре молодые пастухи сгоняли стада на горные пастбища. Их возвращение на закате становилось самым большим событием дня. Все выходили на улицу их встречать. Деревенские женщины, забравшись с прялками, веретёнами и спицами на плоские крыши своих лачуг, зубоскалили и смеялись. Горожанки с накинутыми на плечи шалями — вечера стояли прохладные — прохаживались взад-вперёд по главной улице, если её вообще можно было назвать улицей. Все взгляды устремлялись к крутому холму, на вершине которого находились пещеры отшельников и церковь.

Вначале слышался слабый, далёкий перезвон колокольчиков, становясь с каждой минутой всё громче и громче. Вскоре на холме появлялись овцы. Мальчишки верхом на деревянных лошадках неслись им навстречу, издавая воинственный клич. Стадо, возглавляемое авангардом мудрых бородатых козлов, рассыпалось по холму, а затем наводняло всю улицу. Большие колокольчики звучали глухо и печально, как валторны в пасторальной симфонии. Вправо и влево с лёгким топотом расходился поток из пушистых клубков. Овцы бежали к своим загонам с таким полным выменем, что их задние ножки выгибались в коленках наружу. Длинноногие кудрявые ягнята весело скакали рядом с овцами. Крепко обняв, мы прижимали к груди этих милых майских ягнят.

Когда начиналось доение, в деревне наступала тишина. Мы наблюдали, как жена и дочь хозяина доили наших овец и козу. Затем дочка несла нам ведро тёплого жирного молока.

Крестик качался на её прелестной пышной груди и сама она, казалось, была полна молока. Молодые горожанки не выдерживали сравнения с этими деревенскими девушками. Их цвет лица вызывал у горожанок зависть.