Понятно, в кавалерах недостаток, по обычаю всех таких вечеров; но ничего, он посмотрит поближе на эту девушку, — в ней или с ней есть что-то интересное. — «Очень благодарен, буду». — Но учитель ошибся: Марья Алексевна имела цель гораздо более важную для нее, чем для танцующих девиц.

Читатель, ты, конечно, знаешь вперед, что на этом вечере будет объяснение, что Верочка и Лопухов полюбят друг друга? — разумеется, так.

Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.

Осматривая собравшихся гостей, Лопухов увидел, что в кавалерах нет недостатка: при каждой из девиц находился молодой человек, кандидат в женихи или и вовсе жених. Стало быть, Лопухова пригласили не в качестве кавалера; зачем же? Подумавши, он вспомнил, что приглашению предшествовало испытание его игры на фортепьяно. Стало быть, он позван для сокращения расходов, чтобы не брать тапера. «Хорошо, — подумал он: — извините, Марья Алексевна», и подошел к Павлу Константинычу.

— А что, Павел Константиныч, пора бы устроить вист: видите, старички-то скучают?

— А вы по какой играете?

— По всякой.

Тотчас же составилась партия, и Лопухов уселся играть. Академия на Выборгской стороне — классическое учреждение по части карт. Там не редкость, что в каком-нибудь нумере (т, е. в комнате казенных студентов) играют полтора суток сряду. Надобно признаться, что суммы, находящиеся в обороте на карточных столах, там гораздо меньше, чем в английском клубе, но уровень искусства игроков выше. Сильно игрывал в свое — то есть в безденежное — время и Лопухов.

— Mesdames, как же быть? — играть поочередно, это так; но ведь нас остается только семь; будет недоставать кавалера или дамы для кадрили.

Первый роббер оканчивался, когда одна из девиц, самая бойкая, подлетела к Лопухову.

— Мсье Лопухов, вы должны танцовать.

— С одним условием, — сказал он, вставая и кланяясь.

— Каким?

— Я прошу у вас первую кадриль.

— Ах, боже мой, я на первую ангажирована; вторую — извольте.

Лопухов снова сделал глубокий поклон. Двое из кавалеров поочередно играли. На третью кадриль Лопухов просил Верочку, — первую она танцовала с Михайлом Иванычем, вторую он с бойкой девицею.

Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да, к стыду Верочки, надобно сказать, что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать. Она настаивала, чтобы вечера вовсе не было, но вечер устроился, маленький, без выставки, стало быть, неотяготительный для нее, и она, — чего никак не ожидала, — забыла свое горе: в эти годы горевать так не хочется, бегать, хохотать и веселиться так хочется, что малейшая возможность забыть заставляет забыть на время горе. Лопухов был расположен теперь в ее пользу, но ему все еще было непонятно многое.

Он был заинтересован странностью положения Верочки.

— Мсье Лопухов, я никак не ожидала видеть вас танцующим, — начала она.

— Почему же? разве это так трудно, танцовать?

— Вообще-конечно, нет; для вас — разумеется, да.

— Почему ж для меня?

— Потому что я знаю вашу тайну, — вашу и федину: вы пренебрегаете женщинами.

— Федя не совсем верно понял мою тайну: я не пренебрегаю женщинами, но я избегаю их, — и знаете, почему? у меня есть невеста, очень ревнивая, которая, чтоб заставить меня избегать их, рассказала мне их тайну.

— У вас есть невеста?

— Да.

— Вот неожиданность! студент — и уж обручен! Она хороша собою, вы влюблены в нее?

— Да, она красавица, и я очень люблю ее.

— Она брюнетка или блондинка?

— Этого я не могу сказать. Это тайна.

— Ну, бог с нею, когда тайна. Но какую же тайну женщин она открыла вам, чтобы заставить вас избегать их общества?

— Она заметила, что я не люблю быть в дурном расположении духа, и шепнула мне такую их тайну, что я не могу видеть женщину без того, чтобы не прийти в дурное расположение, — и потому я избегаю женщин.

— Вы не можете видеть женщину без того, чтобы не прийти в дурное расположение духа? Однако вы не мастер говорить комплименты.

— Кaк же сказать иначе? Жалеть — значит быть в дурном расположении духа.

— Разве мы так жалки?

— Да разве вы не женщина? Мне стоит только сказать вам самое задушевное ваше желание — и вы согласитесь со мною. Это общее желание всех женщин.

— Скажите, скажите.

— Вот оно: «ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».

Верочка улыбнулась: правда, это можно слышать от всякой женщины.

— Вот видите, как жалки женщины, что если бы исполнилось задушевное желание каждой из них, то на свете не осталось бы ни одной женщины.

— Да, кажется так, — сказала Верочка.

— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.

— Добрая и умная девушка ваша невеста; да, мы, женщины, — жалкие существа, бедные мы! — сказала Верочка: — только, кто же ваша невеста? вы говорите так загадочно.

— Это моя тайна, которой Федя не расскажет вам. Я совершенно разделяю желание бедных, чтоб их не было, и когда-нибудь это желание исполнится: ведь раньше или позже мы сумеем же устроить жизнь так, что не будет бедных; но…

— Не будет? — перебила Верочка: — я сама думала, что их не будет: но как их не будет, этого я не умела придумать — скажите, как?

— Этого я один не умею сказать; это умеет рассказывать только моя невеста; я здесь один, без нее, могу сказать только: она заботится об этом, а она очень сильная, она сильнее всех на свете. Но мы говорим не об ней, а об женщинах. Я совершенно согласен с желанием бедных, чтоб их не было на свете, потому что это и сделает моя невеста. Но я не согласен с желанием женщин, чтобы женщин не было на свете, потому что этому желанию нельзя исполниться: с тем, чему быть нельзя, я не соглашаюсь. Но у меня есть другое — желание: мне хотелось бы, чтобы женщины подружились с моею невестою, — она и о них заботится, как заботится о многом, обо всем. Если бы они подружились с нею, и у меня не было бы причины жалеть их, и у них исчезло бы желание: «Ах, зачем я не родилась мужчиною!». При знакомстве с нею и женщинам было бы не хуже, чем мужчинам.

— Мсье Лопухов! еще одну кадриль! непременно!

— Похвалю вас за это! — Он пожал ее руку, да так спокойно и серьезно, как будто он ее подруга или она его товарищ. — Которую же?

— Последнюю.

— Хорошо.

Марья Алексевна несколько раз шмыгала мимо них во время этой кадрили.

Что подумала Марья Алексевна о таком разговоре, если подслушала его? Мы, слышавшие его весь, с начала до конца, все скажем, что такой разговор во время кадрили — очень странен.