— Вы себя относите к поколению шестидесятников?

— Конечно нет, потому что поколение шестидесятников — это те, кто формировал идеологию будущего в шестидесятые годы: Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Владимир Высоцкий и Белла Ахма– дулина. Я, конечно, не принадлежал ни к их кругу, ни к их числу. И по возрасту я был моложе их лет на… 20. А самое главное — я жил другой жизнью. Мой главный интерес был в другом — в науке. Главное любимое занятие для меня в то время было прикладная математика, конкретная область этой науки — теория оптимизации, и я этим жил. Знаете, у меня в жизни никогда не было хобби. Вообще никогда. Все, чем я занимаюсь, это и есть мое хобби. Вот я занимался наукой — это и было мое хобби. А что такое хобби? Ты приходишь на работу, тебе там не очень интересно, а пришел домой — занялся бабочками, да? А у меня в жизни никогда так не было. У меня никогда не было и слова «работа» — в смысле работать для того, чтобы заработать деньги, от звонка до звонка. У меня этого, к счастью, никогда не было. Поэтому то, чем я занимался в жизни, это и было мое хобби, любимое. Наукой я занимался двадцать с лишним лет, и это и было мое хобби.

— А вы сразу почувствовали, чем именно хотите заниматься, выбрали свой путь в науке? Или были какие-то колебания, поиски?

— Это интересный вопрос… я впервые сейчас над этим задумался. Мне все-таки кажется, что сначала подсознательно, а потом уже, в последнее время, сознательно доминирующей причиной все-таки была свобода.

— Это была своего рода попытка ухода от несвободы повседневности, ложной действительности?

— Ну нет, это уже теперь можно так говорить, интерпретировать. Не нравится мне это слово — «ложная»! Тогда это была реальная жизнь. Но в науке была воля, там была максимальная степень свободы, возможность оставаться свободным. Начиная с совершенно утилитарных вещей: можно было приходить не по звонку и уходить не

по звонку. И вот только сейчас я подумал, что когда стало возможно заниматься бизнесом, это была еще большая свобода, потому что деньги — это действительно большая свобода. С одной стороны, мне было чрезвычайно интересно то, чем я занимался, потому что это было творчество, а с другой стороны, я не был обязан отчитываться за каждый прожитый день, за результаты труда каждого прожитого дня. То есть — нужно выточить определенное количество болванок,

— и вот я так оболванен не был.

— Борис Абрамович, вы сказали, что ушли в бизнес за большей свободой…

— Нет, я так не сказал, я сказал, что это может быть так…

— А когда вы впервые задумались над тем, что хотите стать богатым человеком, поставили перед собой эту цель? Был какой-то конкретный

момент, когда вы поняли, что это необходимо для большей свободы, самоуважения..?

— Ну, я никогда в этих сложных терминах не думал. Да и до сих пор для меня очень сложно определить, что такое богатый человек, и не потому, что я лицемерю. И уж точно могу сказать, что это не одномерная штука — богатство. Просто много денег — это уже богатый,

— конечно, это не так. Я думаю, что я пережил достаточно сложное психологическое изменение постольку, поскольку все материальное мне было никогда не просто не чуждо, а я придавал этому большое значение. И чтоб была квартира отдельная, и чтобы был телевизор, и чтобы машину купить — все это было для меня очень важно. И когда я стал заниматься бизнесом (в конце 80-х — начале 90-х) и за год достиг того, о чем я не мог мечтать никогда — что можно купить сто машин, двадцать квартир, что можно, не задумываясь, полететь в любую страну и даже остановиться в пятизвездочной гостинице… Конечно, это было сложное состояние, чтобы вместо тех целей, которые разрушены, потому что достигнуты, сформулировать другие. Вы ведь знаете, что очень много людей сломалось на деньгах. Человек заработал миллион долларов, у него поехала крыша, и все закончилось. Он стал колоться, или спился, или купил себе домик на юге Франции и забыл думать о чем бы то ни было еще.

— А как ваши близкие реагировали на ваш путь? Кто вам помогал психологически?

— Дело в том, что отца к тому времени уже не было, он умер в 1979 году, а мать, ну она… она уже в то время не пыталась меня воспитывать, она пыталась меня понимать. Она считала, причем вполне заслуженно, что свои впечатления о жизни она мне уже передала. Она

пыталась скорее понять меня, чем научить. Но безусловно, при этом имела свою точку зрения на то, что со мной происходило.

— Ей всегда нравилось то, что с вами происходило?

— Она никогда не отговаривала меня. Она очень тяжело переживала смерть отца, это длилось не один год, не два года, а по меньшей мере лет десять и больше… А потом она ведь не пыталась относиться критически к тому, что я делаю. Как и свойственно матери, она пыталась в любом случае поддержать меня, без всяких собственных оценок — хорошо это или плохо. Я думаю, что она, как и большинство советских людей, абсолютно не понимала, что происходило в то время. Ей, безусловно, нравилось, что я счастлив, а это больше чем достаточно для любой матери. Поэтому никакого критического анализа того, что со мной происходило, у нее не было.

— Вы единственный ребенок?

— Да, я единственный ребенок.

— Борис Абрамович, а к какому социальному слою вы бы отнесли свою семью?

— Я бы сказал, что это никакой не high society, это очень средний, реально средний, уровень советской интеллигенции. Я бы мог сказать

— советско-еврейской, но нет, потому что в доме не было ничего национального, не было никаких особенностей.

— А когда вы впервые узнали, что вы — еврей?

— Мне было лет восемь. Мы подрались с мальчишками на катке, и один из них сказал: «Ты — Абрам». Я удивился, откуда он знает мое отчество? (Смеется.) Потом я пришел домой, родители мне пытались объяснить, что есть русские и есть евреи и что я должен понимать, что те, кто не очень хорошо относится к евреям, не понимают, что все люди равны; и что мы все живем вместе в Советском Союзе, что у нас в стране очень мало таких людей, которые считают, что от того, какой ты национальности, что-то зависит… В общем, прочитали мне типично советскую лекцию, причем в полной убежденности, что это именно так. Я, например, в доме никогда не слышал, что русские плохие, а евреи хорошие. Более того, эта тема не то чтобы была табу, но реально она никогда не выделялась, были другие. Я уж не знаю, хорошо это или плохо, но я не получил никакого специального еврейского импульса в своей жизни. И может быть, это на самом деле мне очень помогло, потому что у меня в жизни, потом уже, в более зрелом возрасте, было много ситуаций, когда я уже прекрасно понимал, что есть евреи, русские, есть татары, еще другие люди и положение их в Советском Союзе неравноправно. И я это ощущал на себе, но я никогда не

Ш

озлился по этому поводу. Я настолько был защищен от того, чтобы этому придавать значение, что это меня никогда не оскорбляло.

— Борис Абрамович, а ваше еврейство вам помогало в жизни или больше мешало?

— Иногда помогало, иногда мешало. Я не могу сказать, чего больше на самом деле. Но я никогда это не эксплуатировал ни в ту, ни в другую сторону. Причем не то чтобы сознательно, а даже как-то интуитивно. Мне просто никогда это не было нужно. Я всегда считал себя достаточно сильным человеком (даже подсознательно), чтобы вообще не придавать этому значение. Хотя были, конечно, в жизни совершенно обидные ситуации. Обидные реально. Я поступал в университет, а до этого я был чемпионом разных математических олимпиад, — и мне поставили пятерку на письменном экзамене и двойку на устном экзамене по математике… Я считал и сегодня считаю, что это было совершенно несправедливо. Мне было 16 лет, и конечно, я страшно переживал по этому поводу. И даже опротестовывал это вместе со своим учителем. Мы ничего, конечно, не добились… Но и опять я не озлился… Через месяц поступил в другой институт note 38, а потом, когда его уже закончил, то все равно пошел в университет и поступил на мехмат. И как бы доказал себе… даже не то чтобы доказал себе, а просто мне хотелось знать больше математики, и я этого добился.