Отец приобрел здесь новое жилище, желая быть поближе к землям, которыми владел, а заодно — и к станции железной дороги, по которой можно было поехать в Гренаду.

Школьное обучение Федерико, трижды сменившего школу (ко всем этим переездам нужно прибавить его поступление в 1908 году в среднюю школу в Альмерии, которой руководил друг и коллега доньи Висенты, Антонио Родригес Эспиноса, бывший ранее учителем в Фуэнте-Вакеросе), не могло быть особенно успешным. Эспиноса давал своему маленькому ученику и частные уроки: можно предположить, что тот уже тогда восставал иногда против учебы и школьного надзора. (Впрочем, ребенок не задержался здесь надолго, так как серьезно заболел горловой флегмоной, и это вернуло его — нет худа без добра — в лоно внимания и заботы близких.)

Антонио Родригес Эспиноса знал донью Висенту еще до ее приезда в Фуэнте-Вакерос. Он даже присутствовал при крещении маленького Федерико дель Саградо Корасона де Хесуса. Этот педагог, несомненно, оказал большое влияние на Федерико в Фуэнте-Вакеросе и в Альмерии. Это влияние было тем более значительным, что Эспиноса являлся педагогом нового типа, приверженцем свободного образования, которое отличалось от традиционного сугубо католического, принятого тогда в Испании, — именно своим светским и новаторским характером. Всю последующую жизнь Федерико будет относиться к своему учителю с величайшим уважением и преданностью. Эспиноса окажется последним, с кем встретится Федерико в Мадриде, накануне своего рокового возвращения в Гренаду. Вообще говоря, чем были бы все великие писатели без своих учителей? Общеизвестно, какое влияние может иметь учитель на ребенка в его нежном возрасте: он его формирует, он почти бог для него — это доказывает, в частности, пример преданности Альбера Камю своему школьному учителю Луи Жермену, которому писатель посвятил даже свою речь нобелевского лауреата.

Альмерию Федерико запомнил навсегда (хотя он пробыл в ней лишь несколько месяцев 1908/09 учебного года). Это один из самых «африканских» городов Испании. Жаркая, высушенная, скудная, она станет идеальным фоном для одной из его самых жестоких драм — «Кровавой свадьбы», — действие ее происходит в Нихаре, неподалеку от Альмерии. Декорации к этой пьесе изображали сплошные плато на горизонте и большие пальмы, а один из персонажей произносит реплику, ярко характеризующую этот пустынный ландшафт: «Четыре часа идешь — и ни дома, ни дерева не встретится». В «Цыганском романсеро» Лорка, устами своей «цыганки-монашенки», упомянет о «пяти ранах Христа, обращенных к Альмерии». Можно ли точнее описать это место горечи и страданий? Возможно, здесь сказались и его собственные тоскливые воспоминания о воспаленном больном горле, что позволило ему тогда поскорее вернуться в Аскеросу под сень материнской заботы…

Когда позднее Лорка будет описывать этот андалузский город (в письме, адресованном поэту Хосе Бергамину в феврале 1927 года), он даже отметит в нем нечто присущее алжирским городам. Это может показаться странным, если не принять во внимание, что такой восточный, арабский колорит был необходим Лорке-поэту, чтобы сравнить Альмерию с тем городом, который так много значил в жизни другого поэта — великого Сервантеса. Альмерия всегда виделась Лорке полной «горечи и алжирской пыли цвета шафрана».

Но в Ла-Веге его детства Федерико посчастливилось жить среди совсем иной природы — чарующей своей свежестью. Он, дитя земли, потом страстно утверждал: «Я люблю землю», — и он всегда будет возвращаться сюда, чтобы стряхнуть с себя бремя забот и усталости, чтобы напитаться здесь новой энергией и почерпнуть нового вдохновения. В самых первых набросках поэта, которые со временем удастся извлечь на свет божий, везде сквозит его восхищение родной долиной — эти коротенькие тексты, написанные рукой подростка, исполнены той простоты и душевной чистоты, которую Федерико будет всегда стараться сохранить в себе, создавая уже «взрослые» большие произведения. В самом первом из таких набросков упоминается Фуэнте-Вакерос — милая его сердцу «тихая и благоуханная деревушка посреди Ла-Веги в самом сердце Гренады». Столь велико в нем это земное притяжение, что он — а ему тогда было всего лишь 16–17 лет — мечтает упокоиться здесь навечно: «И здесь я стану землей и цветами». Это умаление себя достойно восхищения. Он, как то подобает истинному христианину, предполагает свой возврат в землю («в прах ты возвратишься») — и тогда его тело даст новое рождение этой цветущей природе. Ароматы природы не перестают кружить голову «городскому молодому человеку» (он писал эти строки, уже будучи жителем «суровой» Гренады) — дивные ароматы укропа и дикого сельдерея посреди серых городских мостовых. На этих мостовых его не покидают образы родной деревушки, с ее тополями, лаврами, цветущими розовыми кустами, вьющимися растениями. Причем здесь, в своих гренадских заметках, он еще сравнительно далек от того «растительного разгула», который будет бушевать в его более поздних воспоминаниях.

Вот такой родная деревушка останется в памяти взрослого Федерико: обширная деревенская площадь в обрамлении скамеек и тенистых деревьев; к ней со всех сторон сбегаются узкие темные улочки, на которых ему, ребенку, чудились целые вереницы всяческих теней и призраков. На одной стороне этой площади — скромная церквушка «с такой низкой колоколенкой, что она не видна из-за домов, и, когда звонят колокола, кажется, что этот звон идет прямо из сердца земли». Тот сельский ребенок, каким он был, то дитя природы, каким он остался в душе, здесь был особенно близок к земле, к ее сочным вспаханным пластам. Он навсегда запомнит крепкий запах соломы и будет называть его «божественным».

На дверях церкви — деревянный крест, и на фасаде — фигура Божьей Матери, покровительницы плодоносящих, с ребенком Иисусом на руках; она вся увешана медальонами и обетами. Этот образ поразил воображение будущего поэта: его произведения будут обильно населены женщинами, умоляющими Матерь Божью даровать им радость рождения ребенка, несчастными женами, жалующимися на свое бесплодие и готовыми на всё, на самые трудные паломничества, какой бы ни была опасность. Впрочем, надо признать, опасность была не столько в том, что Дева Мария не захочет совершить чудо зачатия, сколько в том, что в пути паломнице может встретиться и приняться за дело какой-нибудь крепкий деревенский парень, который и поможет несчастной обрести плодовитость, — этот мотив станет одним из главных у Лорки-драматурга в «Йерме» — одной из его знаковых и скандальных пьес.

Главное же то, что в самом центре деревенской площади бьет фонтан (постоянный образ в поэзии Лорки), чья вечная песня слышится поэту во всём: ведь вода на то и вода, чтобы всегда струиться и шуметь — словно наперекор церковной тишине. Он навсегда запомнит это журчание фонтанов и ручьев: оно станет тем образом плодородия, который будет противопоставлен в его стихах бесплодным пескам и страждущему от жажды Югу — а за всем этим будет просматриваться образ человека, рожденного мужчиной, но обделенного мужским достоинством…

В 1931 году, с установлением Республики, муниципалитет Фуэнте-Вакероса переименовал улицу Де Ла Иглесиа, на которой Федерико провел свое раннее детство, в улицу «Федерико Гарсиа Лорка». Какую гордость вызвало это переименование в поэте, который был рожден в этом крае и сумел так рано получить в нем признание! Ведь ему было всего 33 года…

Оказанная ему честь наполнила благодарностью его сердце: «Когда в Мадриде или в любом другом месте меня спрашивают о месте моего рождения, я называю деревушку Фуэнте-Вакерос, чтобы известность, или даже слава, которая выпадет на мою долю, принадлежала и ей — такой доброй, обильной и свободной. И знайте все, что я возношу ей хвалу, как поэт и сын этого края, потому что на всей равнине Ла-Вега — и я говорю это без предвзятости — нет места более красивого и изобильного, вызывающего в душе столько прекрасных чувств, как моя родная маленькая деревня».

Чистая душа ребенка была глубоко религиозной. Впоследствии он часто вспоминал, как мать утром входила в детскую комнату, которую он делил с братом Франсиско и двумя маленькими сестрами, и будила их: она широко растворяла ставни и неизменно восклицала: «Да войдет к нам Божья благодать!» И не было ни одного утра, когда он не произнес бы в присутствии матери своей простодушной молитвы: «Ангел-хранитель, мой добрый спаситель, меня ты храни все ночи и дни». Эта религиозность была неотделима от любви и нежности, царившей в семье: на заре мать всегда тихонько заходила в комнату детей, чтобы убедиться, что ее любимые чада спокойно спят, — Федерико запомнился «шорох ее юбок»; затем наступал черед отца, который перед уходом на поля обязательно приходил поцеловать детей. Это воспоминание было настолько ярким, что Федерико не раз возвращался к нему: «Наш отец… нежно целовал нас, совсем тихо и сдерживая дыхание, чтобы не разбудить нас… Я часто смеялся от радости, глядя на лицо отца, — с такой любовью он смотрел на нас. У него даже дрожали губы и было столько чувства в глазах! Выражение его лица вызывало тогда у меня смех. Думаю, что сейчас я бы заплакал».