Всевлада Строгова мрачно смотрела из окна автобуса на блочные постройки и скверы в лучах вечернего солнца, крепко уцепившись за погнутую трубу и ловко пружиня сильными длинными ногами, когда автобус заносило на поворотах. Проезжая тёмные части пейзажа, Влада могла разглядеть своё мутное отражение в грязном стекле. Во-первых, каланча. Она, конечно, не упиралась головой в потолок автобуса, но всё равно неминуемо привлекала к себе внимание. Чёрт, как некстати. Во-вторых, кожа да кости, однако, кости достаточно крепкие, отнюдь не тонкие, но составляющие весьма правильную, хоть и несколько мощноватую для девушки, сильную фигурку. Короткие тёмные волосы подстрижены собственноручно и без зеркала, бледное лицо с высокими скулами и впадинами щёк похоже на череп, подбородок чуть сильнее, чем нужно, выступает вперёд. Глубокопосаженные глаза тёмно-карего цвета пристальные, диковатые и обжигающие — "не влезай, убьёт", как порой подкалывал её приятель Данька. Одета в чёрные джинсы, чёрные кроссовки и чёрную же толстую куртку, потому что в это время по весне ещё холодно. Вот, собственно, и все приметы, которые мог бы описать случайный свидетель, если бы таковому сейчас случилось от нечего делать разглядеть её.
В наушниках ревела музыка, будто нарочно служа аккомпанементом клокотавшей с утра ярости. Погружённая в мрачные раздумья, она не замечала ничего вокруг, её раздражало нервное нетерпение, смерчиком кружившееся под сердцем. Скорей бы уже покончить с этим и никогда больше не вспоминать. Она не знала толком, что собирается делать, но знала точно, что ей придётся окончательно растоптать одно самодовольное ничтожество, так, чтобы от самодовольства не осталось и следа, а ничтожество в отчаянии сожрало самоё себя. Теперь можно вытворить что угодно, не рискуя потерять работу, с которой уже покончено сегодня утром. А дело-то было вот как.
Главный редактор журнала «Вестник молодого искусства» Поликарп Омарович Рожнов был колоссальный говнюк. Строгова находила забавным, что его фамилия именно Рожнов, потому что он всё время лезет на рожон — с одной стороны, и не поймёшь, какого рожна ему надо — с другой. Этот старый гриб методично бесил её вот уже полгода, а за время своего пребывания в должности превратил достаточно интересный и содержательный когда-то журнал в зануднейшее гонево. Он стремился контролировать всё, до чего мог дотянуться, каждый шаг и каждую напечатанную букву. Он цеплялся к каждому слову и поднимал на смех каждого, кто осмеливался рассуждать в отличном от заданного направлении. Ибо для того, чтобы быть хорошим журналистом, надо было писать мысли единственного разумного человека в природе, чьё мнение по любому вопросу было непреложной истиной — П.О. Рожнова. Разумеется, у журнала как бы была редколлегия, но состояла она из тщательно отобранных Рожновым людишек, которые всегда были готовы ему подпеть. Люди же, радевшие за искусство, давно уже убрались из этой редакции куда подальше. Всевлада мужественно оставалась там до сих пор лишь потому, что давно нацелилась устроиться в один хороший журнал, а для этого нужен был хотя бы один год опыта работы. Раз уж она попала именно в этот гадюшник и уже потратила на него время, сдаваться было глупо. В итоге не получилось. Не с её характером.
Переизбрать главного редактора было нереально, так как Рожнов пользовался странной симпатией со стороны учредителя редакции, коий восторгался царившим в ней порядком и оставался поразительно слеп относительно результатов. Голоса самих журналистов давно уже не учитывались, так что Рожнов с огромной радостью на харе принимал единогласные решения. Каждый должен был угождать его самодурству, предугадать которое было порой проблематично. Он влез даже в процесс разработки дизайна журнала, навязав оному скучнейший совковый вид и весьма специфический грязно-коричневый цвет, после чего дизайнер заявил, что не потерпит столь наглого вмешательства в свою работу, не позволит себя позорить и уволился, даже не забрав зарплату. В изначально посвящённом современному искусству журнале с приходом Рожнова писать положительно стало можно лишь о том, что было им лично одобрено, то бишь про всякое занудное дерьмо.
Кроме того, неминуемо придётся сказать пару слов о внешнем виде этого Рожнова. Складчатая шея его была, например, вдвое толще полулысой головы, имевшей из-за этого конусообразный вид и увенчанной отвратительными остроугольными ушками. Кривые свои ножонки он вечно как-то отвратительно закручивал одну за другую, так что высовывались жирные волосатые лодыжки в сползших носочках. Коротенькие ручонки, бывшие, однако, с виду вдвое длиннее ног, с неопрятными короткими пальцами-сардельками, он складывал на круглом жирном брюшке, выпятив четыре подбородка. Нос Рожнова и носом-то было нельзя назвать, он почти терялся на его широченной роже и напоминал крошечное свиное рыльце противного мясного цвета. Остатки волосёнок по бокам головы главного редактора были какой-то невнятной масти, и при искусственном освещении казались зеленоватыми, к тому же они были редки и редко мыты. Метра с половиной росту, с бульдожьими отвисшими щеками, с мясистыми слюнявыми губищами и маленькими злобными мутными глазёнками, Поликарп Омарыч не мог внушать человеку с хорошим зрением ничего, кроме известной степени гадливости. Высовываясь из-за стола в своём кабинете, он напоминал головоногого моллюска или другой какой морепродукт, тянувший свои щупальца, куда не надо. Будучи же виден целиком, Рожнов походил на злобного и уродливого исполинского младенца, некий прискорбный результат неудачного эксперимента или мутации. Бывало, эта рожа всплывала в памяти впечатлительного человека в самый неподходящий для того момент, порой несколько отравляя самые возвышенные события и воспоминания. «Морда кирпича просит» — вот это точно про Поликарпа Омарыча. Он всегда носил тщательно отглаженный деловой костюм, коий, будучи надетым, немедленно сминался и начинал выглядеть, как тренировочный. Из пасти Поликарпа Омарыча, которую он при разговоре старался максимально приблизить к лицу собеседника, всегда несло каким-то скотомогильником, что делало окончательно несносным вынужденное общение с этим субъектом.
Всю свою сознательную жизнь П.О. Рожнов стремился к власти, чем пытался компенсировать своё ничтожество, осознаваемое им где-то в глубине его отнюдь не глубокой душонки. Ему казалось, что стоит только стать главным, как его все сразу начнут уважать и слушаться. Он так и представлял себя на троне, а кругом если не рабы с опахалами, то, на худой конец, пажи, расшаркивающиеся в реверансах, восхищённые его разумными речами и подносящие скамеечку для ног. Короче, челядь. Узурпировав место главного редактора (Всевлада не застала этот момент и не знала, как это ему удалось), Рожнов оказался беспредельно разочарован: его никто не воспринимал всерьёз, над ним подшучивали и подмечали его промахи, а вскоре все, кто мог, ушли работать в другие журналы. Оставшиеся, в основном молодые журналисты вроде Влады, которые только закончили учёбу и пока не могли найти настоящую работу, почему-то были недовольны, когда он не пропускал в печать их статьи и сопровождал это язвительными комментариями.
Но он решил, что если не может запугать своих подданных, то должен хотя бы достать их, чем только сможет. Ведь истинной целью Рожнова было одно — самоутвердиться и всем доказать, что он «основной». Поэтому он обожал перед выходом каждого выпуска устраивать всевозможные собрания и заседания, где сидел, замотав мерзким морским узлом свои будто бы не имеющие костей ножонки, и часами перемывал кости всем присутствующим. Перемывал он их, не только подвергая необоснованной критике проделанную работу и требуя всё переписать так-то и так-то, переписанное критикуя снова и требуя переписать, как было, и так до бесконечности, но и просто объясняя, что все присутствующие безнадёжно тупы, ленивы и бездарны. Считая себя великим знатоком людей, он любил выбрать кого-нибудь конкретного из присутствующих и долго рассказывать бедняге, кто он такой есть и почему из него никогда не получится журналиста, да и вообще человека, в ответ на любые возражения и оправдания заявляя, что правильность его слов очевидна, и "подсудимый" сам себя не знает или врёт. Рожнов бессовестно пользовался нежеланием людей потерять работу, которое лишало многих способности хоть как-нибудь ему ответить. В случае попыток сопротивления он угрожал использовать свои «огромные связи» и добиться того, чтобы изгнанного сотрудника не приняли больше ни в одну газету в городе, и никому как-то не хотелось проверять осуществимость этих угроз на своей шкуре. Отпроситься с данных абсолютно необходимых посиделок было нельзя. Ни при каких условиях. Температура, высокое давление, носовое кровотечение, пищевое отравление и даже потерянное сознание не были оправданием, чтобы пропустить их. Даже человек с топором в спине, вероятно, был бы вынужден отсидеть на них от начала до конца. Вообще, болеть было запрещено, тем более брать выходные и отпуска. Осмелившийся заболеть объявлялся врагом народа, предавался анафеме и выслушивал о себе штрафную порцию гадостей, а иногда и не одну.