Царица переживала, что не может найти нужную тему для разговора, и начинала шутить с близнецами или маленьким Александром. Эта поддельная весёлость скоро уступала место унынию, иногда слезам, так что она спешила уйти от детей.

Жизнь, оставленная ей победителем, тяготила её, как навязанный насильно подарок, как обременительный долг, который, чем скорее возвратить, тем лучше.

Она находила некоторое утешение только в разговорах с друзьями детства, вспоминая прошлое или рассуждая о смерти и о том, каким образом отделаться от ненавистного существования.

Сердца Иры и Хармионы обливались кровью при таких беседах. Они давно решили разделить участь царицы. Общая скорбь восстановила их старую дружбу, Ира достала отравленные булавки, действие которых было испытано на животных, но Клеопатра настаивала на безболезненной смерти от укуса аспида. Давно уже глаза несчастной женщины не светились такой радостью, как в тот день, когда ей сообщили, что змея будет доставлена по первому её требованию. Но пока ещё не было надобности прибегать к этому крайнему средству. По словам Хармионы, Октавиан относился к царице очень мягко и, по-видимому, был склонен обеспечить достойным образом её и детей.

Недоверчивая улыбка мелькнула на губах Клеопатры при этом сообщении, и всё-таки в душе её проснулась тень надежды.

Между прочим, посетил её Долабелла, принадлежавший к свите Цезаря, знатный молодой римлянин из благородного дома Корнелиев. Отец его был когда-то дружен с Клеопатрой и многим ей обязан, так как после убийства Цезаря она послала ему войско для борьбы с Кассием. Правда, её легионы были использованы для другой цели, но это не уменьшило их дружбы. Долабелла-отец с увлечением рассказывал сыну о чарующей прелести египтянки. Конечно, юноша нашёл в ней печальную вдову, больную телом и духом, но всё-таки остатки её красоты, светлый ум, её горе и страдания так очаровали и тронули его, что он проводил у неё целые часы и рад бы был оказать ей услугу. Нередко он посещал вместе с нею детей, которые скоро полюбили его за весёлый и открытый характер, так что он сделался желанным гостем на Лохиаде.

Долабелла доверчиво открывал царице всё, что лежало у него на душе, она же благодаря ему узнавала больше об Октавиане и его приближённых. Не будучи слепым орудием, Долабелла постоянно заступался за несчастную царицу перед Цезарем.

Он старался внушить ей доверие к Октавиану, в благородство которого юноша искренно верил.

Он ожидал самых лучших результатов от её личного свидания с Октавианом, так как был уверен, что счастливый победитель не останется равнодушным к несчастьям этой женщины, о которой отец Долабеллы отзывался с таким восторгом. Да и в глазах юноши она не имела себе равных, хотя и годилась ему в матери.

Клеопатра, напротив, боялась свидания с человеком, причинившим столько зла ей самой и её возлюбленному. С другой стороны, Долабелла не без основания полагал, что Октавиан скорее согласится исполнить желания царицы относительно детей при личном свидании с ней, чем через посредников. Прокулей узнал, что Марк Антоний рекомендовал его Клеопатре как человека, достойного доверия, и терзался угрызениями совести. Мысль о совершённом поступке, который история заклеймит позором, не давала покоя этому сильному человеку, поэту и видному деятелю расцветающей римской литературы, и Прокулей, как мог, старался угодить царице и облегчить её участь.

Он и вольноотпущенник Эпафродит, также следивший за царицей, возлагали большие надежды на это свидание и уговаривали Клеопатру добиться личного объяснения с Октавианом.

Архибий говорил, что личное объяснение во всяком случае не ухудшит положения дел.

— Опыт показал, — заметил он как-то в разговоре с Хармионой, — что ни один человек не в силах избежать её чар, а теперь она более, чем когда-либо, способна возбуждать симпатию. Чьё сердце не дрогнет при виде этого прекрасного лица, омрачённого терпеливой скорбью, при звуках этого нежного голоса, проникнутого тихой грустью? И как идёт траурная одежда к этому воплощению печали!

Когда же лихорадка зажигала румянец на бледных щеках Клеопатры, Архибию казалось, что он ещё не видывал её такой прекрасной, несмотря на печаль, тоску, опасения, сильно отразившиеся на её лице. Он знал её и видел, что жажда смерти, желание разделить участь возлюбленного действительно овладели её существом. Царица жила только в ожидании минуты, когда можно будет умереть. Решение, принятое в храме Береники, руководило всеми её поступками. Она думала и говорила только о прошлом. Будущее, по-видимому, перестало существовать для неё. Если Архибию и удавалось иногда привлечь её мысли к будущему, то лишь в том случае, когда речь шла о детях. Для себя она не ожидала ничего и считала себя свободной от всяких обязательств, кроме одного: охранить своё имя от позора и унижения.

Если Октавиан, осудивший на смерть Цезариона, обещал сохранить жизнь остальным её детям, значит, он делал различие между ними и сыном своего дяди, и не опасался соперничества. Судьбу своих детей ей в самом деле следовало обсудить с Октавианом. И она решилась наконец просить его о личном свидании.

Ответ был получен в тот же день. Цезарь обещал явиться к царице.

Это свидание должно было решить её участь.

Сознавая это, она велела Хармионе позаботиться о змеях.

Женщинам было запрещено выходить из дворца, но Эпафродит позволил им принимать посетителей. Живость и весёлый характер нубиянки вызывали симпатии римской стражи. Она могла приходить и уходить без всякого стеснения. Разумеется, её обыскивали по возвращении во дворец, как и всех, кто являлся на Лохиаду.

Надо было решиться. Хармиона знала, что делать, но было у неё одно желание, которое не давало покоя: ей хотелось повидать Барину и её ребёнка.

Щадя Иру, она до сих пор не решалась принять супругу Диона. Встреча с ней и ребёнком разбередила бы незажившую рану девушки, и Хармиона, связанная с племянницей узами давнишней дружбы, не хотела огорчать её.

Октавиан не торопился исполнять своё обещание; однако спустя неделю Прокулей объявил утром, что сегодня явится Цезарь. Глубокое волнение овладело царицей при этом известии. Ей захотелось посетить гробницу. Ира отправилась с ней, и так как Клеопатра проводила в гробнице целые часы, то Хармиона решила воспользоваться этим, чтоб повидаться с Бариной.

Барина давно уже знала о желании своей бывшей покровительницы, и нубиянке, которая взялась проводить её во дворец, не пришлось долго дожидаться матери с ребёнком.

Бывший сад Дидима — теперь собственность царских детей — стал местом этой встречи. В тени знакомых деревьев бросилась молодая мать на грудь испытанной подруги, а та не могла насмотреться на ребёнка, который, по её словам, был вылитый Леонакс.

О чём только не переговорили между собой эти две женщины, жизнь которых сложилась так различно! Хармиона вспоминала минувшие дни, а для Барины существовало только радостное настоящее и светлое будущее. О сестре она тоже сообщила хорошие вести. Елена стала счастливой супругой архитектора Горгия, который, однако, при всей своей любви к молодой жене с восторгом вспоминал о часах, проведённых с Клеопатрой.

Время в беседе летело незаметно, и женщины были поражены, когда один из евнухов объявил, что царица вернулась во дворец.

Хармиона ещё раз поцеловала внука своего возлюбленного, благословила молодую мать, просила передать свой поклон Диону, вспоминать о ней, когда её не станет, и не забывать при случае украсить цветами её могилу и совершить на ней возлияние бессмертным, так как у неё нет друга или ребёнка, который мог бы почтить её память.

Глубоко потрясённая спокойной уверенностью Хармионы в неизбежной смерти, Барина молча слушала её и вдруг вздрогнула. Хорошо знакомый резкий голос окликнул в эту минуту её подругу. Быстро обернувшись, она увидела Иру. Бледная, истомлённая, в длинном траурном платье, Ира казалась воплощением душевных мук и тревоги.

Её вид глубоко поразил счастливую супругу и мать. Барине показалось, что всё счастье, которое могло достаться на долю Иры, перешло к ней, а все бедствия, преследовавшие одно время молодую чету, обрушились на Иру. Ей хотелось подойти к своей бывшей сопернице, сказать что-нибудь ласковое, дружеское, но, когда она заметила взгляд, брошенный Ирой на ребёнка, и неприятную, жёсткую складку у губ, из-за которой её сравнивали с колючим шипом, материнское сердце устрашилось «дурного глаза» этой женщины. Она может погубить её сокровище, и, повинуясь инстинктивному чувству, молодая женщина закрыла лицо ребёнка своим покрывалом.