— Лоша-ади-и-я! — горестно кричала Леля. — Ло-ше-е-нька-а!

Но и лошадь не услышала ее — далеко уже был их вагон, да и паровоз загудел, скрыл тонкий девчоночий голос.

Открылся шлагбаум. Лукьян Корнеевич и Середин погнали косяк через пути, за ним поехал Петька на подводе, затем двинулись грузовики. Коневоды согнали лошадей на обочину, давая дорогу транспорту, и тут Лукьян Корнеевич поймал короткий острый взгляд человека, сидевшего в кузове грузовика вместе с другими пассажирами на ящиках. «Где же я его видел?» — подумал он, но некогда было вспоминать. Чуткая и нервная Лошадия первой услышала гул вражеских самолетов и заржала, предупреждая косяк об опасности. «Юнкерсы» приближались к станции.

— Середин, гони лошадей подальше от станции, сейчас бомбить будут! — закричал Лукьян Корнеевич и защелкал кнутом, подгоняя кобылиц.

Косяк помчался на окраину поселка. Автомобили остановились, люди прыгали из кузовов, разбегаясь во все стороны. А диверсант снял велосипед и поехал вслед за косяком.

Но «юнкерсы» не стали бомбить станцию. Они пролетели мимо, и вскоре где-то в степи грохнули бомбы.

Поезд, мчавшийся на полной скорости, резко затормозил. Люди падали в проходах и купе. С полок посыпались сумки и узлы. Бомбы взорвались рядом с поездом. Свистнули осколки. Вагон сильно тряхнуло. Зазвенели стекла разбитого окна. Горячий бешеный ветер ворвался в купе. Леля прижалась к бабушке, Вере. Та прикрыла ее руками. Пассажиры заметались по вагону, закричали в испуге.

— Спокойно! — возвысив голос, сказала бабушка Вера. — Без паники! Крепче держитесь.

То резко тормозя, то набирая скорость, поезд распускал черный шлейф дыма, словно хотел спрятаться под ним. «Юнкерсы» пронзительно выли над эшелоном, бомбы рвались то позади него, то сбоку.

Леля лежала на нижней полке вниз лицом, держась за ее край. Вагон трясся и раскачивался, осколки пробивали деревянные стенки. В соседнем купе вдруг громко застонала женщина, и бабушка Вера, схватив свою сумку с медикаментами, бросилась туда.

— Для них ничего нет святого! — сказал суровый старик. — Ведь знают, проклятые, что это пассажирский вагон, и видят красные кресты на крышах.

Леля хотела что-то ответить, но тут в стенке над ее головой с треском открылась сквозная дыра, и в ней загудел ветер.

На следующей станции эшелон остановили на ремонт — был поврежден паровоз и несколько вагонов. До темноты простояли в тупике.

Был поздний вечер. Перед разъяренным фон Штюцем навытяжку стояли майор Кроге, капитан Рихтер и майор авиации Гейслер.

— В чем дело, майор Гейслер? — кричал фон Штюц. — Ваши асы не могли взять под прицел обыкновенный гражданский эшелон без зенитного охранения? Эшелон ушел! Он цел и невредим! Майор, вы хотите, чтобы я доложил генералу о беспомощности ваших пилотов?

— Даю слово, эшелон будет уничтожен, господин оберст!

— Майор Кроге, где эшелон?

— Был на ремонте на станции Верблюд.

— Где он теперь?

— Связь с резидентом через десять минут…

— Немедленно вылетайте, майор Гейслер!

— Слушаюсь, господин оберст!

— А где лошади, капитан Рихтер?

— Наш агент не дает о себе знать.

Поезд мчался в темноту, грохоча колесами. Дыры в стене, пробитые осколками бомб, были заткнуты тряпками. Разбитое окно закрыто фанерой. В слабом призрачном свете свечи в фонаре, висевшем над входом в купе, пассажиры, негромко переговариваясь, укладывались спать. Бабушка расстелила пальто на верхней полке и сказала Леле:

— Забирайся и спи спокойно. Теперь уже не будут бомбить.

Леля легла, прикрывшись легким одеялом. Но спать ей не хотелось.

— А что ж это мама так долго не возвращается? — спросила она.

— Не может она. Пятнадцать раненых детей в ее вагоне. Некоторых оперировать надо… Бедные ребятки! Я пойду помогу Аннушке. А ты спи, спи, Лелечка, — она погладила внучку по голове и ушла, взяв сумку с красным крестом.

Леля сквозь смеженные веки смотрела на трепещущий огонек свечи. И вот этот огонек незаметно превратился в сказочно красивого золотисто-рыжего коня с белыми ногами и белой звездой на лбу. Конь мчался по цветущей степи, и на нем, держась за длинную, развеянную по ветру гриву, скакала она, взрослая Леля, сероглазая и стройная, как мама, на ней было шелковое алое платье, которое, как и длинные каштановые волосы, ветер перевивал с золотой гривой коня.

Но впереди вдруг грохнул взрыв…

Бомбы упали прямо на эшелон, разорвали его на части. Серединный вагон, в котором находилась Леля, разломило от страшного удара пополам, и ее выбросило наружу. В тот миг взорвалась следующая серия сброшенных самолетами бомб, и девочка закувыркалась в раскаленных, смрадных вихрях. Еще сонная, ничего не понимая, еще не зная, во сне или наяву происходят все эти кошмары, Леля скатилась с высокой насыпи.

Вагоны в грохоте взрывов вставали на дыбы, ломались, как спичечные коробки, трещали, занимаясь огнем. Душераздирающе крича, из-под горящих обломков выбирались немногие оставшиеся в живых и уползали, убегали в степь.

Леля вскочила и тоже побежала прочь от железной дороги, не помня себя от ужаса, путаясь в траве ногами, падая и поднимаясь. Опомнившись немного, остановилась, закричала что было сил:

— Мама-а-а! Ба-буш-ка-а!

Степь была залита ослепительно белым, мертвым светом «люстр» — осветительных ракет на парашютах. Отчетливые угловатые тени «юнкерсов» пронеслись над Лелей, завыли близкие бомбы. Она бросилась ниц, сжалась, и тут ее как будто бы заколотило в землю и раскололась голова. Очнувшись через какое-то мгновение, Леля вскрикнула от резкой боли в ушах и, совершенно оглушенная, поползла через развороченную взрывами целину на четвереньках, потом, встав на ноги, побежала дальше в степь, покачиваясь из стороны в сторону. Ничего больше Леля уже не слышала и ничего не помнила. Она испытывала лишь один непреоборимый, нечеловеческий страх.

А «юнкерсы» продолжали «вертеть карусель», обмахивая высветленную добела степь аспидно-черными, резкими тенями, снижались, забрасывая бомбами остатки горящих вагонов и перечеркивая их пушечными и пулеметными очередями.

Лелю толкали в спину тугие волны воздуха, она бежала не оглядываясь все дальше в степь, ослепительно белую за спиной, а спереди упирающуюся в черную стену ночи, и тень ее все удлинялась, росла, вытягивалась, потому что «люстры» за спиной, сгорая, опускались все ниже. Она бежала до тех пор, пока ее тень не слилась с темнотой ночи. Тогда ноги у нее подломились, и она упала, загнанно хрипя, и уже не могла подняться.

Из-за бугра спелой дыней выкатилась луна. Серебристые султаны ковыля, клонившиеся к западу, покраснели от ее лучей. Леля поднялась на руках, посмотрела непонимающими, измученными глазами на луну. Стояла мертвая тишина — она ничего не слышала. Голова у Лели закружилась, степь перед ней словно бы опрокидывалась, и она, судорожно вцепившись в куст ковыля, канула в непроглядную темь.

Ночь была тихой, звездной. Дремотно, усыпляюще пели сверчки. Середин хлопотал у костра, готовя ужин. Неподалеку скрипел ворот колодца: это Лукьян Корнеевич таскал воду в длинную колоду. Налив ее до краев, он поставил бадью на сруб и позвал Петьку:

— Петро, пошли вечерять!

Петька вышел из темноты, волоча полушубок.

— Не хочется есть, — устало сказал он. — Спать хочу — с ног валюсь…

— Намаялся с лошадками?.. Ну, иди поспи.

— Я лягу там, на пригорке у дороги, чтоб кони не пошли назад.

— Ладно, ложись там.

Петька вышел из балки на взгорок и расстелил полушубок среди полыни на еще дышавшей теплом сухой земле. А Лукьян Корнеевич, взяв в бричке торбу с харчами, подошел к костру. Бодылья прошлогоднего буркуна, переложенные кизяком, вспыхивали, высвечивая в темноте то бричку, около которой лежали хомуты и седло, то сруб колодца с воротом, то кобылиц и жеребят, пасшихся по балке, где на наносной земле росла сочная трава. Старики гоняли чай вприкуску. Костер освещал их усталые бородатые лица, делая их лепными, рельефными. Котелок, снятый с треноги, курился розовым паром… Совсем рядом с Петькой завораживающе запел сверчок, и Петька вдруг стал таять под его музыка и совсем растаял, растекся в сладком сне по сухой земле среди полыни. И он уже не слышал ни тревожного ржания Лошадии, ни угрожающего гула немецких бомбардировщиков, ни разговора стариков.