— А мои родители далеко… в Петербурге. Нева у нас — река такая… и белые ночи.

— Ваш отец, наверное, большой нойон? — полюбопытствовал Сухэ.

Офицер невесело рассмеялся:

— Мой отец — учитель в гимназии. А мать — бывшая белошвейка. Да не понять тебе всего этого. Они считают, что я в люди выбился. Армейский офицер. Упорством взял. Вот так, как ты… У нас говорят: из грязи да в князи. А нужда собачья осталась. Загнали вот сюда. Служу царю и отечеству да еще вашего хана…

Он не договорил и махнул рукой.

— Мы Монголию защищаем… — тихо произнес Сухэ. — А ханы, как я слышал, всюду одинаковы: им до народной нужды нет дела. А когда у вас в 1905 году революция была, вы где находились?

На губах офицера показалась слабая улыбка:

— В Петербурге был.

— А правда, что белый царь приказал стрелять в народ?

Глаза подпоручика и Сухэ встретились.

— Правда! А ты, оказывается, разбираешься кое в чем. О Ленском расстреле слыхал? Смотри, Сухэ, побереги голову… Политика, она до добра не доводит. Я вот вроде как бы в ссылке. А все из-за брата. Ни для кого не секрет. Студентом он был. Сходки, маевки. А потом замели — и в Нарымский край. Хотели меня отчислить, а потом смилостивились: сперва в Иркутск, а теперь вот сюда. Тоскливо у вас тут. А впрочем, заболтались мы с тобой… Пора обратно.

Подпоручик тосковал по своему Петербургу, по той жизни, о которой Сухэ не имел ни малейшего представления. На обратном пути они заехали в юрту Сухэ, и здесь Янжима угостила их бараниной, чаем.

— Хорошая у тебя жена, красивая… — похвалил подпоручик. — А я сегодня письмо получил. Девушка у меня в Петербурге осталась. Невеста…

На прощанье он сказал:

— Договорим в другой раз. Поглядел я на вашу жизнь. Выходит так: белый хан, желтый хан — все равно хан…

— Белая собака, желтая собака — все равно собака, — рассмеялся Сухэ.

Сухэ хотел учиться для того, чтобы стать сильным. Он подавлял в себе все, что кипело в груди. Он верил в то, что час расплаты придет. В Монголии было, все то же, как и при маньчжурах. За последние годы ничто не переменилось. Обездоленный народ стонал. Между светскими и духовными феодалами разгоралась борьба. Заговоры сделались обычным явлением.

А правитель великой Монголии богдо-гэгэн меньше всего думал о том, что творится в государстве: он пировал. Оргия сменялась оргией. Все дела вершили высшие ламы, «живой бог» был лишь игрушкой в их руках. Его причислили к лику святых «лам-спасителей», называли «духовным учителем», солнечно-светлым, десятитысячелетним богдо Эдзенханом. На содержание богдо-гэгэна и его жены ежегодно выделялось тридцать шесть тысяч лан. Каждый год во время летних праздников ему преподносили подарок в десять тысяч лан, которые взимались с населения халхасских аймаков. Ему также отдельно от каждого аймака и монастыря подносили мандал в сто тысяч лан. Богдо и его свита имели в своем распоряжении по нескольку сот личных слуг. Личный бюджет «живого бога» доходил иногда чуть ли не до миллиона лан. Но этого было мало, и богдо ежегодно брал займы где только мог. Царская Россия уже дважды ссужала правительство Джебдзундамбы. Первый заем был в сумме сто тысяч золотых рублей, второй — два миллиона рублей. Правителя не смущали кабальные условия, на которых предоставлялись эти займы. Он мало заботился о завтрашнем дне.

Сухэ еще раз довелось повидать «живого бога». Это случилось осенью 1913 года. 5 ноября была подписана русско-китайская декларация, признававшая Внешнюю Монголию автономной, территорию последней — частью территории Китая, а правительство Китая — сюзереном автономной Монголии. Под давлением России Юань Ши-кай вынужден был пойти на уступки.

«Признавая исключительное право монголов Внешней Монголии самим ведать внутренним управлением автономной Монголии и решать все касающиеся этой страны вопросы, относящиеся к торговой и промышленной областям, — говорилось в декларации, — Китай обязуется не вмешиваться в эти дела и посему не будет посылать войск во Внешнюю Монголию, не будет содержать там никаких гражданских или военных властей и будет воздерживаться от всякой колонизации этой страны… Россия, с своей стороны, обязуется не содержать войск во Внешней Монголии, за исключением консульских конвоев, не вмешиваться в какую-либо отрасль управления этой страны и воздерживаться от ее колонизации…»

Юань Ши-кай согласился с тем, что автономная Монголия будет состоять из четырех халхасских аймаков и Кобдоского округа.

Эта декларация, подписанная без участия монгольского правительства, вызвала бурю возмущения в Урге. Мечты о великой Монголии приходилось похоронить. Царское правительство опять настоятельно требовало отозвать монгольские войска из Барги и Внутренней Монголии. Даже ко всему равнодушный богдо-гэгэн был взбешен. Он плакал пьяными слезами и вопил:

— Великая Монголия… Великая Монголия…

В Петербург срочно была послана новая миссия, теперь уже во главе с новым премьер-министром Сайн-нойон-ханом Намнан-Суруном. Разъяренный Намнан-Сурун вручил русскому министру иностранных дел ноту, в которой говорилось, что Монголия никогда не признает своей зависимости от Китая и требует присоединения к Внешней Монголии Барги и Внутренней Монголии.

А в это время в Урге появился узколицый всегда улыбающийся японский чиновник Кодама. Этот чиновник был искушен в дипломатических делах и приехал с особым поручением якобы от самого императора. Он поселился в покоях министра иностранных дел Ханда-Дорджи. Он привез богатые подарки богдо-гэгэну и самому министру иностранных дел. Не забыл он прихватить с собой и ящик лучших японских вин. На глаза «живому богу» он показываться не решался, а вел переговоры с Ханда-Дорджи.

— Наш великий император готов помочь вам объединить Внешнюю и Внутреннюю Монголию в одно государство, независимое государство, — говорил он, и его узкие глаза превращались в две щелочки. — Вы зря надеетесь на белого царя. Мы — люди желтой расы, и белому царю не понять наших общих чаяний. Джунгария, Барга, Внешняя Монголия, Внутренняя Монголия — это ваши исконные земли. А правительство русского царя спит к видит, как бы прибрать Монголию к рукам и диктовать ей свою волю, превратить ее в свою колонию. Китай или Россия — не все ли равно? Русские купцы и фабриканты не лучше китайских. А мы вам поможем, как братьям. И за эту помощь просим представить Японии некоторые торговые и территориальные права и льготы.

Ханда-Дорджи хмурился.

— Хан уже предлагал вам однажды связь и дружбу, — отвечал он, — но вы не пустили нашего посла министра внутренних дел да-ламу дальше Хай-лара. Чем это объяснить?

Японец жмурился, улыбался, говорил:

— Времена меняются. Вам ли не знать, что политика подобна колеснице, то взбирающейся на крутую гору, то срывающейся с откоса. Тогда было рано, а завтра будет поздно.

Но столь туманные объяснения не удовлетворяли министра. Он совещался с князьями, а японскому посланнику не отвечал ни «да», ни «нет». Все зависело от переговоров делегации Сайн-нойон-хана в Петербурге. Кроме того, Ханда-Дорджи не верил японцам, считал их злейшими врагами монголов и по-прежнему возлагал надежды лишь на Россию. Дальновидный Ханда-Дорджи по-прежнему ждал помощи от России. Сейчас ему приходилось трудно, так как Кодама был сочувственно встречен высшими ламами и некоторыми князьями. Даже сам богдо склонялся на сторону Японии.

— Только Россия, только Россия… — цедил сквозь зубы Ханда-Дорджи. — Японцы — это смерть автономии, смерть Монголии.

Наконец миссия Сайн-нойон-хана вернулась в Ургу. В результате переговоров царское правительство обязалось дать богдо-гэгэну заем в три миллиона рублей. За это монголы должны были отозвать все свои войска с китайской территории и отказаться от идеи Великого Монгольского государства. Чтобы контролировать, как расходуется новый заем, царское правительство назначало в Ургу своего финансового советника, который должен будет руководить всей экономической политикой монгольского правительства.