И Сухэ еще раз подумал: прав был погонщик верблюдов из Дархан-бэйлэ Дзасакту-ханского аймака: ждать свободы от царей и ханов — пустое дело.

Весть о Февральской революции в России, о свержении самодержавия громовым эхом прокатилась по монгольским степям. Конец самодержавию!.. Да здравствует республика!.. Богдо-гэгэн и его приближенные были в панике. Им казалось, что рухнуло небо. Белого царя, «протектора», больше не существовало. Сперва династия Цинов, теперь династия Романовых… В Китае умер Юань Ши-кай, с которым еще можно было договориться. Ведь признал же он автономию! Во главе правительства стал некто Дуань Ци-жуй. Пост президента занял Ли Юань-хун. При Юань Ши-кае Дуань был военным министром. Он не отличался мягкостью. Это был бесчестный и совершенно безразличный к чему бы то ни было, кроме своей выгоды, человек. За ним укрепилась слава японского агента. Это он возглавлял прояпонскую группу «Аньфу». Деспотичный, властный Дуань ни с кем не считался. Он избивал членов парламента, посылал карательные экспедиции. Одно упоминание об автономной Монголии приводило его в ярость.

— Я еще доберусь до этого сифилитика богдо! — грозился он.

Но Дуань не так страшил клику богдохана, как события в России. От юрты к юрте скакали всадники на взмыленных конях и кричали:

— В России революция! Русские прогнали царя!..

В течение, веков белый царь казался несокрушимым, как мифическая гора Сумеру-ула. Белого царя всегда считали покровителем, стремились стать его подданными. Поклонение белому царю насаждали ламы. Ламы объявили императрицу Екатерину II воплощением божества Цаган-Дари-Эхэ. С тех пор всех русских царей вне зависимости от пола в Монголии стали называть — Цаган-Дари-Эхэ, то есть благодетельным и милостивым божеством. Это же имя в честь белого царя было присвоено жене богдо-гэгэна.

Высшие ламы и крупные князья покачивали головами, говорили:

— Русские царя убрали. Однако худо будет: без царя и бога нельзя жить.

Князья помельче и те, кто пострадал от монастырского ведомства, отвечали:

— Русские собираются решать все дела сообща и достигают, чего хотят, — это хорошо для народа, а у нас не так…

Сановники старались не показываться на улицах. Опустели храмы. Толпы низших лам слонялись по городу. Ургинская газетка ядовито писала: «Государство может обойтись без князей и лам, но без чая обойтись не может». Делались намеки на то, что еще с прошлого года прекратились поставки товаров из России и китайские купцы снова захватывали в свои жадные руки торговлю. Резкие политические памфлеты, в которых критиковались феодальные порядки, перестали быть редкостью. И хотя трудно было достать газетные листки: они рассылались лишь ведомственным чиновникам, содержание политических статей очень быстро становилось известным всем. Каждого бурята, прибывшего из России, встречали, как великого брата, поили кумысом, кормили жирной бараниной, ловили каждое его слово.

В многочисленной русской колонии творилось что-то невообразимое. Многие нацепили красные банты. Митинговали с утра до поздней ночи. Переизбрали местное общественное самоуправление, выдвинули в него революционно настроенных служащих. Бывшие царские чиновники и купцы обивали пороги монгольских министерств, требуя управы на мятежников. Сам консул пытался доказать богдохану, что ничего страшного не произошло, что власть по-прежнему находится в руках капиталистов и помещиков и что революция скоро будет задушена. Но богдохан решил не вмешиваться во внутренние дела русской колонии: хватало своих забот. Приближенные требовали:

— Хоть Китай, хоть Япония. Только не мятежная Россия!

Сухэ в это время находился в Худжирбулане. Русские инструкторы тоже разделились на два лагеря: на монархистов и на республиканцев.

— Демократическая республика! — надрывались в крике одни.

— Нужен новый царь с твердой рукой, — отвечали другие.

Дело доходило до взаимных оскорблений и даже драк. Была и третья группа офицеров: эти ходили с задумчивым видом и горящими глазами. Иногда они роняли:

— Все прогнило насквозь! Хрен редьки не слаще…

События в России были так огромны, что Сухэ ходил, словно в тумане. Он пытался осмыслить все. Прислушивался к разговорам. Иногда допытывался у хмурых русских офицеров:

— Что такое демократическая республика?

Ему объясняли, и он разочарованно отходил. Значит, у власти опять богачи! Вместо хана президент или премьер-министр из тех же капиталистов и помещиков. А разве богатые давали когда-нибудь свободу бедным? Царя прогнали рабочие и крестьяне, а власть снова захватили эксплуататоры. Это опять была не настоящая свобода. Иногда в разговорах проскальзывало уже знакомое слово «большевики». Но о большевиках говорили с опаской.

Приходили вести о смелых действиях героя Аюши в Дзасакту-ханском аймаке. Но теперь Сухэ уже понимал: это одиночные выступления. Победа возможна лишь тогда, когда поднимется весь народ. Если бы поднялся монгольский народ! Но кто ему поможет сейчас? На русских капиталистов надеяться нечего. Дуань мечтает задушить даже жалкую автономию, которая не дала аратам ровным счетом ничего. Да и кому какое дело до обездоленного, вымирающего племени кочевников?.. Большевики! Может быть, они… Только они! А здесь, в Монголии, нужны преданные люди, организованные в единый кулак. Аюши пока воюет за свободу для своего хошуна, для своего аймака. А свобода нужна всем.

Сухэ вспомнил первый год правления «многими возведенного». Тогда по Монголии поползли удивительные слухи: из России в Ургу едет великий батыр Тогтохо! Это о нем гордо говорил отец Дамдин:

— А в наших краях есть Тогтохо!

Защитник обездоленных и угнетенных. Это о нем пел старый улигерчи на базарной площади. Дела Тогтохо для той поры были поистине изумительны. Еще в 1906 году он со своей дружиной делал смелые набеги на маньчжуров. И хотя его отряд не превышал ста тридцати человек, он наводил панику на купцов и богатеев целого края. Маньчжуры вынуждены были бросить против Тогтохо, засевшего в ущельях Хингана, крупные военные силы. Весной 1911 года Тогтохо перешел границу и поселился в Забайкалье. После провозглашения в Халхе независимости он сразу же, в декабре, устремился в Ургу. Национального героя встретили всеобщим ликованием. Преисполненный достоинства, ехал он на своем коне по шумным улицам Урги, а навстречу ему неслись приветственные крики. Сухэ и Дамдин вместе с другими чествовали великого батыра. Говорят, правительство богдо даже хотело назначить испытанного в боях с цинами Тогтохо командующим монгольскими вооруженными силами. Сам «солнечно-светлый» принял героя в своем дворце. Но непонятно, почему правительство очень быстро охладело к герою, а министерство иностранных дел России потребовало выселить его из Урги. Правда, Тогтохо из Урги не выселили — боялись на-, родных волнений, — но учредили за ним строгий надзор. С тех пор народный герой пребывал в безвестности. А тогда Сухэ казалось, что именно он, защитник бедных, поведет за собой аратов. Почему этого не случилось? Почему Тогтохо пребывает в бездействии? И ответ пришел сам собой: потому что он одинок. Он не смог подняться и над высшими ламами и над князьями, стать для них грозой. Он перестал бороться за права бедных, и люди оставили его одного «наслаждаться былой славой. Он перестал быть вождем, руководителем.

Аюши, Тогтохо… Где он, тот человек, который поведет за собой всех, раздавленных нуждою и страданиями? Сухэ первым откликнулся бы на его зов. А если его вообще нет в Монголии, такого человека? Как тогда? Неужели ждать и надеяться? Где он, мудрый батыр, который вручит повод счастья в руки народа?

Сухэ расправлял широкие плечи, смотрел на багряный закат, и ему думалось, что там, в России, бушует огромный пожар и отблески его падают на монгольские степи. На сердце было радостно и тревожно. Ощущение собственной силы переполняло его. И как-то не верилось, что в России уже все закончилось. Он знал русских. Эти уж если начали, то доведут до конца. Всегда что-то мятежное таилось в ее безграничных просторах. В трудные минуты глаза Сухэ всегда обращались к этой далекой загадочной стране. Баррикады на улицах Петрограда и Москвы, красные флаги, кровь сотен простых людей…